Шанс

Она.
И никуда она не сбегала, и ничего не боялась. Глупо теперь бояться... И сбежать не получится. А он на перроне стоял – НУ ТОЧНО ТАКОЙ. Этими словами Ассоль Грея встретила, кажется? Только Ассоль в сказку с детства верила, в быль её своей верой воплотила... Чем же у неё ситуация иная? Познакомилась с мужчиной своей мечты через паучьи сети Интернета. Сайт был про музыку и всё, с ней связанное. Схлестнулись на роке, ну, а как иначе, детство золотое. Довольно скоро потребность общаться откровеннее и чаще - взяла своё, и они переместились в почту. Личный рекорд – 94 письма в день. Естественно, скатывались и до виртуального секса, но иезуитски обрывали друг друга: испортить боялись то, что уже стояло от секса особняком, и реально было дороже этого виртуального захлебывания. Током её стукнуло сразу, как только он сумку взял, руки коснулся. Ехали почти молча, и это было ново и странно, после почти полугодового обоюдного распахивания душ. Он искоса взглядывал, следя за дорогой. Она прислушивалась к его дыханию. И оба улыбались.
Дом стоял в цветущем саду, середина мая как-никак. И веяло от него чем-то насквозь уютным, не поддающимся описанию: это или есть в любом доме, или нет, и точка. Мама и папа встречали у калитки, стояли, притулившись друг к другу плечами, и как же они были на него похожи. То есть, конечно, он на них.
За столом совсем не ощущала на себе оценивающих взглядов. Домашняя живность сдержанностью эмоций не страдала: коты тёрлись, собака радостно взлаивала, укладывалась на ноги. С Константиновым она(о, эта женская ассоциативная память!) панически боялась ресторанов. Не потому, что не умела в них себя вести, но ей всегда казалось, что он, Константинов, считает, то ли количество раз она пережевала пищу... Заботливый Константинов, с брезгливо-растерянным лицом ушедший сразу и навсегда, как только узнал. За этим столом она ела, вообще не думая о том, как она ест. То есть, процесс шёл, но главным в нём было не принятие пищи, а общение. Она опять поймала себя на мысли, что вернулась домой откуда-то с чужбины, очень издалека. Но вернулась, Господи, счастье какое! И родители как будто её, вот прямо её, вместо тех, по чьей воле она осталась в детдоме совсем крохой.

 

Родители.
Когда машина подъехала к дому, отец вполголоса сказал:  - Тоня, а лужа-то... -  и мать негромко ахнула. Два дня такой дождина пролил, земле-то благодать, а вот у калитки постоянно натекало море разливанное, и в аккурат с утра забегались, забыли с этими приготовлениями канавки прорыть. Знамо дело, горожаночка, приехала в замшевой обувочке, вон, ноги длинные в дверь вынула, затем и сама выпросталась из машины - ну хоть не модель, прости Господи,  сбитенькая, всё на месте, короткая стрижка, очки. С шумом втянула носом воздух, улыбка у неё хороша, про такую говорят «обезоруживающая». Петька, шельмец, родителей убил напрочь, фигурально выражаясь, два раза за последние полгода. Первый - когда рассказал, сбивчиво и путаясь в словах, как малец(а какой малец, хорошо за сорок-то!), что познакомился с женщиной из Санкт-Петербурга, и так к ней прикипел, что хочет с родителями познакомить. А второй – несколько минут назад, когда, потоптавшись считанные секунды, подхватил горожаночку свою на руки и через лужу-то окаянную перенёс. А она, гляди-ко, будто обычное для них это дело, за шею его прихватила, и льнёт. Мать кривая душа, матери-то уж как хотелось, чтоб не  доживал Петька свой век одинёшеньким, ничего в этом хорошего нет, потому ещё с экрана компьютера она отыскивала в Петькиной избраннице всё хорошего, что могла - и взгляд умненький, и ямочки на щеках, ямочки-то у добрых бывают, и улыбка опять же.
За обедом говорили, как и не расставались -  чудно, бывает же такое, думала мать. И говорит просто, и не манерная совсем, а уж Петька-то глаз с неё не сводит, и за эти глаза, каких мать давно у него не видела, она уже эту Милу любила. Вечером, пряча глаза, спросила сына: - Как стелить-то вам? – и аж сердце у неё захолонуло, когда сын произнёс: «Мила будет спать в горнице, мама»,да так на неё посмотрел, что она и шутить расхотела. Гуляли они, конечно, ночь-полночь. Как в первый вечер ушли к лесополосе, одевшись потеплей, собаку взяли, и пришли уже, когда спали давно родители, так и повелось у них все следующие дни - ходили много, вот уж наговориться не могли. А и природа им помогала, дни стояли ясные, тёплые.
Отец всё исподтишка на Милу посматривал, посмеивался в усы. Она за дела хваталась, матери помогала, в теплице возилась, корову училась доить. И всё у неё выходило как-то не показно, а от души, чувствовалось, что неизвестную им свою городскую жизнь она легко променяла на эту, сельскую, спокойную и размеренную. Отец размышлял, не забыть ли что хочет, может, обидел кто девку, мало ли. Но столько в этой Миле было жизнелюбия, доброты (вон как животина к ней тянется, злых-то баб не жалует живность, хоть Кристинку вспомни, как бежал тогда за ней козёл, ноне уже пущенный на котлеты, как поддевал её на свои изогнутые рога, а ведь всего и  сделала неумная бабёнка, что отпихнула подошедшего козла, да заорала как подорванная), в руках у неё всё спорилось и кипело. Стояла она как-то между грядок в огороде, чего-то там полола босиком, крепкими сливочными пятками  землёй наслаждаясь, между своими изящными пальчиками с накрашенными ноготками пропуская её с таким видимым удовольствием, что отец даже устыдился своих насмешливых мыслей, дескать, «приобщение города к селу»
И как-то с Петькой у них всё было... Нет, не странно, но так для отца с матерью по-хорошему удивительно. То тот, то другая примечали, как украдкой переплетаются ребята ладонями, как мимолетно скользит по Милиным стриженым волосам Петькина большая рука, как идёт она за ним по дорожке от дома к калитке, и так трогательно цепляется за его талию («паровозиком»), а то мать как-то ткнула отца в бок, когда он ладил новый шпингалет на окно, и увидел отец, как около колодца целуются они - запрокинула голову Мила, будто вся отдалась на счастливое растерзание жадных Петькиных губ, а руки его всю её кольцом охватили... Крякнул отец, шпингалет уронил. «А спят до сих отдельно...» - как бы про себя пробормотала мать.

Он.
Ничего он не понимал. То есть всё было понятно и так – есть чудеса на свете, и вот с ним тоже случилось. Но, как человек, давно потерявший надежду на это чудо, прикрывающийся маской лёгкого циника напополам с весельчаком-балагуром, он всё ждал подвоха, всё искал признаки затаённой насмешки коварной судьбы. А она, будто испытывая его, обескураживала новым и новым утверждением, что чудо произошло. Мила была естественной. Всё в ней дышало бесконечной любовью -  к жизни, к окружающему миру, к людям. Она замечала всё, словно не желая упускать ни одного радующего момента в жизни. Она не то чтобы раскрывала ему глаза на очевидное, но когда она обращала его внимание на это очевидное, он немедленно заражался  - восторгом, ликованием, смехом, потрясённым молчанием. И зверёк сомнений, глубоко внутри него уже досыта наевшийся подтверждениями, поднимал свою голову всё реже, и больше по привычке.
Периодически ему было просто необходимо её касаться. Ну, чтобы подтверждение было материальным. Совсем уж, так сказать, для неверующих. Взрослый голодный мужик, он не хотел форсировать событий, он добровольно мучил себя( и её, он это чувствовал!), сдерживался, отчётливо понимая, что совсем скоро зверьку суждено сгореть в огне страстей такой силы, что ради них стоило жить столько лет одному. И именно она, Мила, ему эти страсти сулила. Ну, так он своим обострённым нутром понимал.
Всё случилось этим утром. Он поставил на раскрытое окошко букет только что сорванных ирисов, просунул голову, чтобы пожелать доброго утра. И увидел, что Милы в комнате нет, а постель тщательно застлана. Рывком соскочил, влетел в дом, распахнул дверь. Пока бежал, в голове стучало, зверёк заворочался. И вещей её нет. А на столике... ну конечно, письмо. Зверёк вырос в Зверя и глухо ворчал. Читал, руки тряслись. Господи, девочка, что ж ты молчала столько? зачем?

Родителям глухо пересказывал письмо, сам кидал документы в рюкзак, какие-то вещи. Оказывается, тяжело больна Мила. Думала, что просто напоследок своей жизни отдастся на волю Случая, поплывёт по течению, тем более, что немного ей осталось. Но чем дольше жила здесь, понимала, что этот дом становится своим, люди в нём - близкими, и обманывать их, что она сможет ещё долго отвечать им взаимностью и греть их также - нет у неё, Милы, такого шанса. Стыдно ей обнадёживать. Потому и сбежала, не посмотрев  в глаза, не попрощавшись, не поблагодарив.
- Херня какая-то... - растерянно сказал отец, обычно не употребляющий дома таких выражений.
Мама испуганно причитала:
- Сынок, да откуда она точно знает-то? Всяко бывает, ошибаются врачи, они тоже люди! И потом, где ж ей с болячкой такой в одиночку справиться, Бог-то не зря к нам привёл, мы и помогли бы...
Ничего не отвечал, яростно вытирал мокрое от слёз лицо и, справившись с кроссовками, вылетел из дома.

...Несколько месяцев спустя мать и Мила закатывали яблочный компот. Мила, с большим животом, с пигментными пятнами беременной на похорошевшем личике, улыбалась и спрашивала:
- Мама, как думаете, уже можно вещи покупать Мишеньке?
- Мила, ну почему Мишеньке, мы ж так и не знаем, кто. А если накупим голубого, а родится...
- ...Тоня? -  радостно подхватывала Мила, и пунцовела мать, и притворно хмурилась -  ишь, чего удумали, нет бы как по-современному назвать. Ведь потом парнёк замучается ласковые имена-то придумывать – всё несуразица будет на ум идти - Тонюшка, Тоська, Тоненькая моя… И снова пунцовела от воспоминаний...