Февральский подснежник продолжение еще

Глава 3

Если это и было сновидение, то оно мало чем отличалось от яви. Рики лежал с закрытыми глазами, наблюдая, как движутся под сомкнутыми веками золотые искры — точно глубоководные рыбы в черной воде. Размышлял и вспоминал. Как там сейчас Марайка? Ищет его, подняла на ноги соседей, полицию? Не найдет. Рики знал, что люди — как пружины, одни в трудной ситуации сжимаются и копят силы, другие, наоборот, растягиваются и провисают. А Марайке нельзя ломаться — Мориц без нее пропадет.
     Он зажмурился сильнее, и блестящие искры превратились в цветы — неестественно четкие, точно выжженные на сетчатке, они распускались перед его внутренним взором роскошными букетами. Рики чувствовал их мускусный аромат, от которого кружилась голова и сознание то и дело замирало, точно заевшая кинопленка. Звуки исчезали, он не слышал дыхания Стеллы, и в такие моменты казалось, что его руки сжимают пустоту.
     Не порвался бы тоненький поясок.
     Рики вспомнил про медитацию сердца и попытался ее проделать. Что снаружи - то и внутри, что вверху - то и внизу. А вдруг, погружаясь вглубь себя, можно вынырнуть на поверхность?
     Вначале он не мог сообразить, что нужно делать: ведь разум человека - это мозг, а мозг — в голове. Как переместить его в грудную клетку? Стал перебирать в памяти все, что слышал или читал об измененных состояниях сознания, и нашел выход. Представил на расстоянии двадцати сантиметров от лица маленькую светящуюся точку, сосредоточился на ней — так, что все остальное исчезло: запахи, цветные искры, огненные букеты — а потом по капле перелил в нее свое «я».
Крохотная ослепительно-желтая мушка ловко проскользнула между ребрами, которые виделись ей скалистыми утесами, спустилась по течению реки с густо-красной водой, отряхнула крылышки — и решительно вторглась в огромный и блестящий, как спелое яблоко, шар. Захлебнулось его сочной мякотью. Не было ни багрового коридора с гибкими стенами, ни болотной жижи на полу, а только рассыпчато-приторная, всепроникающая сладость.
     «Разве сердце похоже на яблоко?» - удивился Рики, и тут же оказался в тесном бревенчатом сарае, заваленным лопатами, мотыгами, ножницами-секаторами, граблями, шлангами и прочим садовым инвентарем. Пахло землей и сырыми еловыми досками. Сквозь затянутое несколькими слоями паутины окно едва пробивался солнечный свет.
     Прямо у ног Рики стояла жестяная лейка, с ее ручки свисала пара толстых, перепачканных глиной перчаток, а чуть подальше — в углу — сверкала в тусклых лучах, точно невиданный драгоценный камень, горка разноцветных наперстков. Даже не пересчитывая, Рики знал, что их ровно семь.
     «Неужели это и есть святая святых?» - подумал он с недоумением. «Как здесь все запущено, - была следующая мысль, от которой почему-то стало грустно.
     Рики обошел сарай, смахнул паутину со стекла — но оно оставалось мутным, и ничего за ним было не рассмотреть кроме сочащегося алым кусочка неба.
     А ведь если все потайные комнатки выходят на одну и ту же улицу, - догадался он, - то жена и сын могут его услышать.
     Рики сложил ладони рупором и выкрикнул:
     - Марайка! Марайка, я здесь!
     Звук шарахнулся от стен, раскололся и резиновыми мячиками запрыгал по сараю. Рики едва успел увернуться от них — твердые и упругие, они лупили по бревнам с жестокостью отрекошетившей пули.
     - Мориц! - позвал Рики уже тише.
     На этот раз крик не вернулся к нему оглушающим эхом, а мягко протек в щели бревенчатой кладки, выплеснулся наружу и исчез.
     - Мориц...
     - Тсс... Что случилось?
     Рики очнулся от несильного толчка в бок, распахнул глаза и чуть не опрокинулся в черное, как гладь торфяного озера, ночное небо. Он и Стелла лежали, распластавшись, на слегка наклонной бетонной плите, а прямо над ними нависала стрела подъемного крана — черная на матово-сером. Слева застыл с поднятым ковшом силуэт экскаватора, а чуть дальше — до самого горизонта — тянулся высокий, в полтора человеческого роста забор, к которому примыкал похожий на шрам карьер.
     Опять стены... стены и лабиринты, - пробормотал Рики, потягиваясь и разминая затекшие мышцы. - Э... что? Нет, ничего не случилось, все в порядке. Так, привиделось. Где это мы?
     - На стройке.
     Звезды, гладкие, точно раскиданные по шелковому платку стеклянные бусины, стягивались в улицы и проспекты, загорались фонарями вдоль дорог, рассыпались пестрыми фантиками окон и неоновыми трубками световых реклам. Вжавшись спиной в холодный бетон и затаив дыхание, наблюдал Рики, как оживает нарисованный в небе город.
     В какой-то момент ему почудилось, что верх и низ поменялись местами, и сам он корчится, распятый на небосклоне, а над головой, струится, мелькает и вспыхивает его с Марайкой прежняя жизнь. Молочным ручейком протянулась Эгон-Райнерт-Штрассе, а от нее мелкими мутными потоками разбежались Вальдгассе, и Ауф-дер—Верт, и маленький тупиковый переулочек без названия, в котором Рики любил по воскресеньям гулять с Морицем. Образованный глухими стенами домов, этот переулок всегда оставался безлюдным, даже по вечерам и в выходные — прохожим здесь было просто нечего делать - зато в живых изгородях громко чирикали воробьи, а по нагретой солнцем брусчатке сновали тонкими веретенками зеленые ящерки. Рики устраивал сына на раскладном парусиновом стуле и присаживался рядом на корточки. Смотрел, как ребенок играет своими блестяшками, дремал или разговаривал — не то с ним, не то с самим собой. Хорошее было время, несмотря ни на что.
     Он едва соображал, где находится, так густо вызвездилось, затуманилось и засеребрилось все вокруг. Идущая вдоль забора гравиевая дорожка превратилась в Млечный Путь, ковш экскаватора стал Большой Медведицей, а Рики со Стеллой...
     - Я только что не мог догадаться, где мы, а где звезды, - сказал он и совсем по-детски пожаловался. - Хочу домой.
     Только сейчас Рики заметил, что его запястье свободно. Стелла задумчиво наматывала на палец конец пояска, казавшегося в ночном свете не красным, а тускло-фиолетовым.
     - Я тоже когда-то хотела. Очень. Помню, как долго мы с Фрэнком бродили по лесу, искали февральский подснежник, да так и не нашли. А теперь не знаю даже. Наверное, все мои близкие уже умерли, а может, наоборот, никто и не заметил, что меня нет. Может, та группа все еще сидит и медитирует, а мама на кухне готовит  ужин. Время — такая странная штука.
     - Что за подснежник?
     - Вообще-то здесь неплохо, - словно не слыша его, продолжала Стелла. - Ни о чем не надо беспокоиться — ходи и смотри. А не хочешь — ляг и отдыхай, все равно мир будет крутиться вокруг тебя. Одиноко только бывает... но это когда ходишь одна. - Вдвоем — другое дело.
     - Да, так, - согласился Рики. - Так что ты говоришь, вы искали?
     - Февральский подснежник. Понятия не имею, что это такое, но Фрэнк говорил, что если его найти — то все станет, как раньше. Вот мы и пытались, да только ничего не вышло, - Стелла вздохнула. - Знать бы еще, как он выглядит, а то бродишь, ищешь непонятно что.
    - Наверное, это ключ, - вслух подумал Рики, - от нашего свихнувшегося безвременья. А где тот лес? Мы могли бы попробовать еще раз, вместе. Давай? Терять-то все равно нечего, а так будет хоть какая-то цель. Хоть какая-то надежда все-таки лучше, чем никакой. Только если он февральский, значит, надо дождаться февраля?
     - Не надо, - сказала Стелла. - Фрэнк говорил, что не нужно ничего дожидаться, потому что все, что есть в мире — существует сейчас. Я сначала не понимала, а потом сама убедилась, что он прав. Знаешь, как мы танцевали в лесу? Сзади нас деревья обледенели, стояли, будто облитые на морозе сахарным сиропом, и падал снег. По левую руку облетали листья, а по правую — мох выгорел от зноя до желтизны.
     - А впереди?
- Зелень и цветы, много цветов — целая поляна. Ландыши, крокусы, первоцвет, медуница, дикие нарциссы. И ни одного, похожего на подснежник, - она опять вздохнула слегка и нервно провела ладонью по волосам. - Слушай, пойдем отсюда. Скоро утро, придут рабочие, нехорошо, если нас увидят. Еще прихлопнут чем-нибудь тяжелым.
     Рики кивнул и поднялся на ноги. Стоять на наклонной плите было трудно, подошвы скользили по влажному бетону.
Девушка спрыгнула на землю и обвязала поясок вокруг талии.
     - Поторопись, а не то упадешь в небо, - ее звонкий смех расколол воздух, как лед, и скованная ночным мороком реальность, оттаяла и задвигалась, наполнилась стрекотом кузнечиков, воркованием голубей, да издалека доносившимися автомобильными гудками. Там, где карьер сливался с горизонтом, проснулся и распушил красивые зеленые перья рассвет.
     Рики шагал рядом со Стеллой по еще немноголюдным, но постепенно оживающим улицам, под быстро светлеющим небом. Судя по неухоженным фронтонам, заборчикам, сложенным из чего попало, и опутавшим балконы веревкам с бельем, район был бедным, одним из тех, в которых селились иностранцы и многодетные. В узких каменных двориках играли малыши. Перед подъездом одного из домов стояла группа подростков, которые громко переговаривались высокими гортанными голосами на непонятном Рики языке и энергично жестикулировали. На подоконниках сушились кружевные половички и линялые подушки. Пахло сытно и вкусно — вареной картошкой, хлебом и чем-то молочно-кислым, козьим сыром или брынзой. Ароматы еды не пробуждали голод, но вызывали острую — на грани зависти — тоску.


     - Никогда не думал, что в нашем городе есть такие трущобы, - пробормотал Рики. - Сколько идти до леса?
     - Боюсь, что долго. В прошлый раз я... вернее, мы с Фрэнком, шли несколько дней. Не помню сколько. Мне даже начало казаться, что солнце совсем не задерживается на небе, встает — и сразу падает за горизонт, словно кто-то дергает его за веревочку. Полями шли, проселочными дорогами. Я учила Фрэнка танцевать, и тебя научу, если захочешь. Но сначала надо покинуть город.
     - А велик ли он? - поинтересовался Рики.
     Конечно, ему не раз приходилось выбираться с семьей на природу. Еще до рождения сына отправлялись за грибами или купаться на озеро — крошечное лесное озерцо с темной маслянистой водой. Ошеломляюще теплой и якобы целебной, хотя Рики с Марайкой не очень в это верили. И Морица маленького вывозили в деревню, на свежие фрукты и парное молоко.
     Только добирались всегда или поездом, или на машине, а чтобы пешком, через весь город - такого Рики не мог припомнить.
     - Может, доедем на чем-нибудь? - он пошарил в кармане в поисках мелочи, но если там и оставались со вчерашнего дня какие-то деньги — они бесследно испарились. - Автостопом, а?
- Не получится, - покачала головой Стелла. - Все автобусы идут в одно место — в промышленный район, и все машины едут туда же. Во всяком случае, передо мной останавливались только такие, как будто у меня на лбу написано: «Ей нужно на заводскую окраину». Там тоже своего рода лес — но совсем другой. Страшный, черный, мертвый. Лес труб, упирающихся в небо, а из них все время вытекают черные облака.
     - Да уж, - отозвался Рики.
     - Мне даже подумалось, что все тучи, какие есть в мире, произведены на тех заводах. Поэтому, когда в городе идет дождь, он пахнет металлом и соляркой, и на вкус горьковат. Ты не замечал, Фредерик?
     На это Рики ничего не ответил — по правде сказать, ему и в голову не приходило нюхать или пить дождевую воду - и некоторое время они шли молча.    Бедный квартал сменился оживленной торговой улицей, запестрел витринами дешевых магазинов и разноцветно-кричащими майками прохожих. Рики стало жарко, он скинул куртку и обвязал вокруг бедер. Продираться сквозь потную толпу было неприятно, вдобавок, их постоянно стискивали, пинали, швыряли то в одну, то в другую сторону.
     - Да что такое сегодня, праздник, что ли? - Рики никогда не любил толкотню, но раньше это было частью его жизни. Теперь — нет.
     - Помнишь, я про ветер говорила? - сказала Стелла. - Так вот, он бывает разный. Этот ветер — человеческий.
     Торговая улица плавно перетекла в пешеходную зону с ресторанчиками и летними кафе, в набережную, в детский городок, потом в полутемный, провонявший мочой и плесенью туннель, который неожиданно вывел к аккуратным белым коттеджам с красными черепичными крышами, пирамидальными тополями и целыми выводками садовых гномов за ажурными оградами. Толпа рассеялась, a небо потемнело, точно спелая черешня. Должно быть, совсем новые, только что вырвавшиеся из заводских труб облака скрутились в жгуты и растопырились длинными золотыми пальцами. В окнах коттеджей затеплились первые огоньки.
     - Будем идти до темноты, - предложила Стелла, - а потом поищем скамеечку для ночлега. Иногда приходится засыпать на голой земле — но я так не люблю. Холодно... хотя ощущение холода и тепла постепенно притупляется. Раньше я мерзла ночами, а сейчас могу хоть босиком по снегу. Как йог.
     Она рассеянно теребила конец красного пояска. По плюшевым кронам тополей, по газонам, по чисто выбеленным стенам домов яркими закатными красками расплескалась печаль.
     - Не надо на голой земле,- возразил Рики. - Подстелим куртку.
     Он задумчиво подергал свисающие заячьими ушами рукава. Кинул беглый взгляд на стоптанные кроссовки Стеллы и на свои — уже порядком запыленные, в мутных разводах побелки - башмаки. «У нас есть все, что надо, не хватает только банки пива — одной на двоих — и дворняги на поводке. Будем классическими бродяжками», - добавил он про себя. Рики и не задумывался раньше, сколько таких бродяг поневоле слоняется вокруг. Они казались ему одинаковыми — неудачниками и тунеядцами, не способными взять на себе ответственность даже за собственную жизнь, не говоря уже о жизни другого человека. Одетые кое-как, небритые и хмурые — они шатались по центру города, выпрашивая мелочь у прохожих, спали на грязных одеялах в обнимку с такими же хмурыми и голодными собаками. Раньше Рики презирал таких людей. Теперь стал одним из них.
     По крайней мере, с виду.

     Ориентируясь на солнце, они шли на запад. Вперед, не сбавляя шага и стараясь не отклоняться в сторону, насколько позволял извилистый и лукавый лабиринт улиц. Богатые кварталы сменялись бедными, узкие переулочки - широкими проспектами, набережные — автострадами, тесные подворотни - площадями. Казалось, что вот еще чуть-чуть, еще день пути - и здания расступятся, и перед очарованными путниками откроются просторы: поля с разбросанными, точно кубики по ковру, хуторами, сочные луга с травой по пояс и пыльно-желтые проселочные дороги. А там, за полями и дорогами раскинулся волшебный лес.
      Но город не кончался, он плелся за Рики и Стеллой, точно пес на поводке. Во сне опутывал стенами, прихлопывал сверху пролетами мостов, запирал в строящихся или, наоборот, предназначенных на снос домах.
     - Кажется, я понял, что такое ад, - сказал как-то Рики, проснувшись среди обломков мебели на краю городской свалки. - Это дорога, которая ведет в никуда. Должно быть, мы ее заслужили.
     Стелла взглянула на него затравленно и пожала худенькими острыми плечами. Скосив глаза в зажатое в ладошке карманное зеркальце, послюнявила палец и попыталась стереть со лба и носа черные полосы. Воды не было — стояла засуха, и все лужи в городе пересохли.
     - Каждый заслужил свою дорогу. Но мы выберемся, Фредерик, я тебе обещаю. Пусть не сразу, но обязательно выберемся. Беспокоишься о своих, да?
     Рики благодарно кивнул.
     - Cейчас не так, как в начале, но все равно — тревожно. Марайка сильная, но сила в ней надломлена. Ей трудно приходилось последние годы. Я целый день на работе, а она — дома одна с больным ребенком. Не просто больным, а с таким, что сколько любви в него не вкладывай, ничего не получаешь в ответ.
     - Мне это знакомо, - отозвалась Стелла. - Детей у меня нет, но что такое «ничего не получать в ответ» я знаю. Когда мы с Фрэнком...
     - Не надо Фрэнка, - мягко сказал Рики.
     - Хорошо, - согласилась Стелла. - Как хочешь. Фрэнка больше не будет — только ты и я. Так? Умыться бы... на ведьму похожа.
     - Ты очень красивая, - искренне сказал Рики. - Ты вся, как свет, а к свету грязь не пристает.
     Они выбрались на расчищенное место. Позади простирался огромный, заваленный мусором пустырь, впереди высились подрумяненные первыми — еще не жаркими — лучами солнца многоэтажки. Над крышами сизым дымком вилась стайка почтовых голубей.
     - А как же Марайка? - спросила Стелла. Она улыбалась, но в крошечных морщинках у глаз и в уголках губ притаилась усталость. - Ты ведь ее любишь, Фредерик.
     - Любил, - поправил ее Рики. 
     Он хотел сказать, что любовь со временем заменяется привычкой, а внутренняя близость — чувством долга, и сам удивился, как неправильно это прозвучало. Наверное, потому что в их странной вселенной не было ни прошлого, ни будущего, ни сослагательного наклонения, а только настоящее - во всем многообразии его смыслов и оттенков.
     - Не надо тревожиться, - сказала Стелла. - Давай, я научу тебя танцевать. Ты ведь не умеешь, Фредерик, правда? А нужно уметь, потому что танец — это язык души. Как молитва или медитация, только гораздо естественней и доходчивей. На нем душа разговаривает с Богом. Ну, смелее, - она подала ему руку.
     На безлюдном пустыре, среди мертвых вещей, почерневших от росы и растрескавшихся от зноя досок и пустых бутылок, Стелла разучила с Рики первый танец. Это была бразильская самба.
     Сначала получалось плохо — тело не слушалось и не желало двигаться в такт. Рики повторял за девушкой шаги, но сбивался с ритма, оступался, ноги заплетались.
     - Плавно, Фредерик, не части, - командовала Стелла. - Под музыку!
     - Нет здесь никакой музыки, - оправдывался Рики, не сводя взгляда с ее кроссовок. - Я ничего не слышу!
     Его уши словно заложило ватой. Даже чириканье птиц смолкло, и кузнечики не выводили больше длинные переливчатые трели. И пернатые, и мелкие насекомые попрятались от дневной жары.
     - Есть, Фредерик, только очень-очень тихая. Прислушайся, и она прорастет в тебе. Ну, пожалуйста, Рики!
     Он улыбнулся: «Так ты знала, как меня зовут?» Не безличное, паспортное, а  домашнее имя еще больше сблизило их, стало их маленькой тайной — как когда-то давно с Марайкой. Рики глубоко вздохнул, расслабив каждую мышцу, прикрыл глаза и сосредоточился, пытаясь расслышать музыку тишины.
     И вот, словно из глубины колодца, едва различимая, донеслась барабанная дробь — как будто цыпленок старался клювом продолбить скорлупу. Или это он, Рики, был, как цыпленок, заключен в яйце, а кто-то пробивался к нему снаружи, чтобы выпустить из скорлупы безмолвия в мир звуков?
     В голове гулко стучала кровь. Барабанная дробь с каждым вдохом становились отчетливее, крепла и ветвилась, и на ней, точно молодые листья, распускались хрупкие аккорды.


Продолжение следует...