Черная собака

Говорят, что жизнь, как зебра — то белое, то черное, то хорошо, то плохо. Бывает и смазанно, не контрастно: то светло-серое, то темно-серое, чуть получше или чуть похуже. А по короткой полосатой шерстке, точно осколки елочных игрушек по ватному снегу, раскиданы цветные искры, словно зебра пробежала сквозь радугу. Это мгновения радости, чистой, яркой, той, что даже самых угрюмых взрослых превращает в хохочущих малышей.  Перед лицом счастья все мы — дети.
     Я сижу один в комнате, передо мной чистый лист бумаги, светлое пятно на зеркально-лакированной поверхности стола. Всегда работаю так — в полумраке, не жалея  глаз, потому что свет мешает внутреннему зрению и не дает заглянуть в тот темный колодец, который легкомысленные поэты почему-то именуют душой. В моем представлении душа — это яркая прозрачная субстанция, легкая, как облачко, способная течь и парить. Она живет в свете и состоит из невидимых фотонов любви. Может объять вселенную или сжаться до размеров звездной точки на небосклоне.
     «Когда руки становятся крыльями, - пишу я, старательно выстраивая едва различимые буквы по тусклому пространству листа, - а сердце готово лететь к облакам, словно воздушный шарик — БОЙТЕСЬ ЧЕРНОЙ СОБАКИ».
     Мои первые воспоминания, смутные и теплые: я, пятилетний, на коленях у сестры. Одной рукой она придерживает меня, другой — раскрытую книжку. Все сказки давно прочитаны вдоль и поперек, я знаю их наизусть, но хочется чего-то нового, и Лора сочиняет истории по картинкам.
     - Вот дурень Ханс, он только что вернулся домой вместе с прекрасной принцессой... Показывает ей огород, садик, курочек... Сейчас они пойдут в избу и познакомятся с родителями Ханса, а пока стоят на крыльце и любуются … э... закатом.
     - Закатом? - с любопытством переспрашиваю я.
     На черно-белой иллюстрации невозможно различить ничего, даже отдаленно напоминающего закат. Зато на крыльце деревенского дома и в самом деле стоит обнявшаяся парочка, парень в длинной, подпоясанной кушаком рубахе и тонкая девушка, лица которой не рассмотреть — она приклонила голову парню на плечо. Рядом, на перилах, дремлет свернувшаяся клубком кошка, в левом углу картинки, возле поленницы, выклевывают что-то из низкой черной травы цыплята. На дровах восседает петух с разноцветным хвостом. Хвост я ему сам раскрасил, фломастерами, а еще гребешок — огромный, оранжево-красный. От поленницы к крыльцу тянется прорисованная легкими штрихами дорожка, а из-за угла дома высовывается оскаленная собачья морда.
     - Да. Смотрят, как садится солнце, - объясняет сестра. Я разглядываю красный гребешок петуха, и он у меня почему-то ассоциируется с этим самым закатом, на который любуется парочка. Наверное, из-за цвета. - Посмотри, как они счастливы, - добавляет Лора.
     Киваю и сам жмурюсь от удовольствия. Сестра — самый близкий для меня человек после мамы, а может, и ближе. Такая же умная, ласковая и заботливая, но при этом - как и я - ребенок, хотя ей уже исполнилось четырнадцать. Скоро она станет совсем большой, говорит папа, выйдет замуж и уедет от нас, но пока мы оба — по одну сторону баррикад.
     - Они очень-очень любят друг друга, принцесса и Ханс, - продолжает сочинять Лора, и ее глаза становятся большими и мечтательными, - а все зверюшки радуются вместе с ними... курочки, петушок... кошечка.
     - А собака? - требую я.
     - Э... собака... Да, черная собака.
     - А что она делает?
     Лора, слегка нахмурившись, изучает иллюстрацию, и я вижу, что лоб сестры над самой переносицей неожиданно прорезает тонкая вертикальная морщинка.
     - Это нехорошая собака. Она подсматривает из-за угла, потому что хочет украсть у Ханса и принцессы их счастье.
     - А почему? - удивляюсь я, озадаченный. «Украсть счастье» - это уже не из сказки. Скорее, из жизни. В тот момент я еще не могу этого понять, но чувствую легкий диссонанс, словно что-то злое и чуждое вторгается в волшебное пространство моего детства.
     - Из зависти, - отвечает сестра.
     - А что такое зависть?
Лора морщит лоб.
     - Ну, это когда у тебя есть что-то, а у меня, например, нет. А я тоже хочу.
     - Но зачем красть? Ведь можно попросить, - возражаю я, не в силах даже представить себе нечто такое, чем мне было бы жалко поделиться с любимой сестрой.
     Она улыбается и слегка ерошит мне вихры на затылке. 
     - Конечно.
     Cтранная Лорина сказка надолго запала в сердце. Черная собака поселилась где-то в потайном чуланчике памяти, в самом темном его уголке, и постепенно росла, крепла, набиралась злости и сил. Ее глянцево блестящая в тусклом подвальном свете шерсть становилась шелковистее и длиннее, зубы заострялись, глаза разгорались дьявольским огнем,  а с языка капала тягучая слюна. Я стал все чаще задумываться: чего ей не хватает? Что она может мне сделать? Украсть игрушки? Я ревниво сгребал в кучу плюшевых зайчиков, оленей и мишек и прятал их вглубь огромного пластмассового ящика, плотно придавливая сверху тяжелой крышкой. Нужен ли черной собаке мой мячик? Мой яркий, красно-бело-зеленый, резиновый мячик? Однажды, когда я, мама и сестра гуляли  в городском парке — а этот парк мы так между собой и называли: «собачьим» - я увидел  серебристого пуделя, который забавлялся с мячом. Подбрасывал, пытаясь поймать раскрытой пастью, кусал, бросал на дорожку, отталкивал от себя и бежал вслед. И снова подбрасывал. Я застыл, испуганный, мгновенно поняв, что моя любимая игрушка в опасности. Хозяйка пуделя, неправильно, истолковав мой страх, придержала собаку за ошейник и ласково успокоила меня: «Иди, иди, он не кусается. Лорд любит детей».
     Глупое счастье крошечного ребенка! Конечно, черную собаку не интересовал мой мячик.


     Я поднимаю взгляд и мне кажется, что из темноты на меня смотрят сотни глаз: внимательных, добрых, веселых, дружелюбных, пустых, отчаянных, осуждающих. Разных. Собственно, так оно и есть — стены комнаты сплошь обклеены фотографиями, между которыми лишь кое-где виднеются узкие полоски обоев. Я как будто живу на дне сказочного грота воспоминаний или внутри калейдоскопа, в котором при каждом повороте из разноцветных стеклышек складываются все новые и новые узоры. Мои родители, совсем юные, с тонкими свечами в руках и почти одинаковыми смущенно-взволнованными взглядами. Мама в белом шелковом платье и белых перчатках до локтей, отец в строгом костюме. Нет, они не венчались в церкви, просто позировали для фотографа. Мои родители были красивой парой.
     Снова они, со своим первенцем — Лорой. А вот мы уже вчетвером, сидим на скамеечке под цветущей акацией. У меня на коленях обезьянка. Я зажмуриваюсь и снова чувствую пальцами теплую шерсть, слышу голос молодого фотографа: «Улыбнулись! Внимание... Раз, два, три!».
     Хорошо помню то лето. Наше последнее семейное путешествие. Море, заплеванный семечками пляж. Сестра в пестром купальнике и я - с формочками и лопаткой, делал куличики из горячего песка, смачивая его прозрачно-зеленой морской водой. В песке попадались крупные витые ракушки, косточки абрикосов и обгрызенные кукурузные початки. Мы тоже иногда покупали кукурузу, фрукты или хот-доги, но не закапывали объедки на берегу, а относили в мусорные бачки, которые ютились на краю пляжа.
     Как-то — это было за день до окончания нашего отпуска -  я направился к помойкам, чтобы выкинуть недоеденный хот-дог.  Она лежала в тени бачка — черная собака - и выкусывала застрявшие между когтей комочки грязи. Я чуть не наступил на нее, а увидев, остановился, как вкопанный. Собака впилась в меня голодным взглядом, угрюмо вильнула хвостом и потянулась к булочке. В этот момент что-то случилось, я даже не понял, что. Карамельно-прозрачное небо вдруг помутнело, а солнце подернулось едкой дымкой мошкары и заблестело медно и тускло, как упавшая на дно колодца монетка. Цвета померкли, умерли, как будто съеденные вспышкой молнии, а мир сделался плоским, точно на картинке.
     Хот-дог выпал из моей руки. Я повернулся и побежал обратно, по раскаленному пляжу, и мне казалось, что ракушки и камешки превратились в полчища ос и жалят мои босые пятки.
     В поезде, по дороге домой, мы с Лорой играли в карты, а отец держал маму за руку и, почти не отрываясь, смотрел в глаза. А когда приехали и разобрали вещи, вдруг заявил, что уходит к другой женщине. Да, ему жаль,  но так получилось. Конечно, виноват.
      Я сидел в спальне и, дрожа, вслушивался в долетавшие из кухни обрывки разговора.
     - Дети? Но у нее тоже ребенок. Давно, да. Я понимаю. Нет, не оправдываюсь, какие оправдания. Но и ты пойми: она не выдержит одна, сломается. А ты, Мари, ты сильная!
     Голос матери, обычно спокойный, раскололся, как тонкий ледок на поверхности лужи, и тут же взвился до вопля, до истерики.
     - Убирайся! Не приходи больше никогда! Я запрещаю тебе видеть наших детей! Я...
     «Мама, мама, зачем ты так? - чуть не вырвалось у меня. Наверное, то же самое почувствовала Лора, которая, как и я, съежилась в своей комнате в уголке кровати. - Ведь мы его любим».
     Мне очень хотелось оказаться рядом с сестрой, но нас разделял коридор, по которому, точно ядовитые змеи, скользили злые, полные обиды слова.
Наступили трудные времена. Конечно, денег не хватало - мама ни за что не хотела брать у отца — но главное, исчезло то важное, что связывало нас воедино и делало семьей. «Мы должны держаться вместе», - все время твердила мать, как мантру, как заклинание. Но вместе не получалось. Каждый выстроил стены из своей боли и замкнулся в них, как в тюрьме. Мать впала в глубокую депрессию. Стала неряшливой, раздражительной, и одновременно странно-равнодушной ко всему вокруг. Ее больше не интересовали ни мои отметки в школе, ни первые влюбленности Лоры... И она все время что-нибудь читала. Без разбора, все, что попадалось под руку: газеты, рекламные проспекты, старые туристические брошюрки, инструкции от электроприборов. Бесцельное чтение, которым она пыталась заглушить воспоминания, казалось, высасывало из нее все соки. День ото дня наша мама становилась все более изможденной, слабой, худой. Усыхала и пригибалась к земле, словно из ее позвоночника кто-то вытянул невидимый стержень.
     Лора тоже отдалилась от меня, наверное, считала маленьким, не способным понять, что происходит. А я понимал, даже лучше, чем кто-либо другой. Я знал, кто виновен в нашей беде.
     Не отец. Не его новая жена или любовница. Позже мне рассказали, что она всего на пять лет младше моего отца и на два года старше матери. «Что это было, любовь? - с грустью думал я через несколько лет, разглядывая фотографии некрасивой сорокалетней женщины с большим мясистым носом, промятым на переносице дужкой очков, лучистыми серыми глазами и мягкой улыбкой. - Любовь... та неведомая сила, которая прибивает людей друг к другу, как обломки разбитого о рифы корабля.»
     Но тогда мы трое, как один, презирали разлучницу. Иначе, чем молодой шлюшкой, ее не называли. Подлая шлюшка, позарившаяся на чужие деньги и чужое счастье. Олицетворение черной собаки.
     Не скажу, что когда-нибудь плохо относился к животным. Скорее, наоборот. Но я мечтал вырасти и перебить всех собак в городе. А еще лучше — в мире.
     Я ненавидел ее  больше, чем молодую шлюшку, укравшую у меня отца. Больше, чем измятые, зачитанные в лохмотья, газетные обрывки в руках у матери. Куда бы я ни шел, меня везде преследовала ее тень с понуро опущенной мордой и поджатым хвостом. Всюду я натыкался на ее голодный, униженный взгляд, паривший в воздухе, как улыбка Чеширского Кота. Черную собаку не удавалось как следует рассмотреть, она всегда пряталась — то схоронится за углом, то заползет за мусорные бачки, под скамейку в городском парке, пролезет в подвальное окошко или в канализационный люк. Смотрит оттуда. Наблюдает и ждет.
     Одинокая, тощая, облезлая, не единожды битая, она ходит за нами по пятам  и завидует. Черной завистью завидует. Похищает тепло наших слов, нежность прикосновений, аккуратно слизывает с шершавого асфальта те крохотные крупицы радости, которые мы дарим любимым. Нечаянно оброненный смех. Рукопожатие. Наши маленькие победы. Ее презирают баловни судьбы и клянут неудачники, а боязливые стучат по деревяшке и плюют через левое плечо. Но собаке все равно. Она привыкла к злобе и плевкам. Ей нет дела до человеческих суеверий и страхов. Черная собака - жалкое воплощение уродства — выслеживает все молодое, красивое, сильное, чтобы погубить и обокрасть.
     Я вдруг заметил, какой яркой и красивой стала моя сестра. Раньше не обращал внимания, к человеку, который живет с тобой под одной крышей, привыкаешь и не видишь, как он меняется. А тут — взглянул и испугался. Бывает красота, которая словно дар этому миру, расцвечивает и дополняет его гармонию. А бывает другая — назло, наперекор. Красота отчаяния.
     Коралловая помада на губах, мягкие каштановые локоны коротко острижены, потравлены перекисью водорода и выкрашены в пронзительный золотой цвет, на веках - ядовито-зеленые тени. Гармония нашептывает тихо, не глазам, а сердцу. Отчаяние кричит.


продолжение следует..