Храм скорбящего окончание

Малявка сделала шаг к нему, протягивая большое красное яблоко.
- Это Кора, - сказала она тонким голоском. - Возьми, я принесла ее тебе.
- Зачем? - удивился старик.
Почему-то именно это яблоко бросилось ему в глаза, а не маленькая гостья. Блестящее, сочное на вид, почти прозрачное на свету — оно притягивало внимание. Что-то от запретного плода было в нем, соблазном сочились румяные бока, радуя взгляд и тревожа память. А девочка... ну, девочка и девочка. Обычная. Джинсы, косички... Облупленный нос в нежном золоте веснушек.
- Как зачем? Чтобы есть. Ты ведь голодный.
Старик улыбнулся. Будто несмазанные ставни распахнулись — с усилием и скрежетом, такая у него получилась улыбка. Но сквозь приоткрытые створки затекает солнце — и точно светлее стало в комнате.
- Я не настолько голодный, чтобы съесть Кору.
Малявка присела на табуретку рядом с кроватью и, сложив руки на коленках, серьезно взглянула на старика.
- Ешь, не бойся. Это просто яблоко.
- Тебя звать-то как? - спросил тот. - И почему одна гуляешь? Такая маленькая.
- Ребекка, - ответила девочка, потупившись. - Папа спит, а я одна гуляю.
Она смущенно крутила пуговку на рубашке, а старик, между тем, ласково поглаживал яблоко заскорузлыми ладонями. Холодное и гладкое на ощупь, оно почему-то казалось живым, и чудилось под тонкой кожицей неуловимое биение пульса.
- Дети не должны ходить без родителей. Заблудишься и домой не попадешь. А то вдруг злого человека встретишь? Злых людей — их знаешь сколько?
- Знаю, - кивнула Ребекка. - Моя мама пошла одна и заблудилась, и встретила злого человека.
Она произнесла это, низко опустив голову, и так тихо, что старик едва разобрал слова. 
- Когда это случилось? - спросил он тревожно.
- Давно. Я тогда совсем крохотная была. Мне папа рассказывал.
- И что?
- Она умерла. Папа говорит, ее убили. А мы с тех пор путешествуем, ездим по разным городам, живем в гостиницах.
- Зачем?
- Так папа хочет. Он говорит, надо посмотреть как можно больше новых мест, в мире столько интересного, а на самом деле пытается не думать о маме. А я хочу домой.
Старик пожевал губами. Он отвык говорить слова утешения, а может, никогда и не умел. Да и что тут скажешь? Что сказать маленькой девочке, чья мама давным давно погибла от рук злодея? Слов много, но ни одно из них не несет скорбящему облегчения, это он знал по себе.
- Дедушка, - позвала Ребекка и легонько коснулась его плеча.
Старик вздрогнул. Вот уж не думал он когда-нибудь услышать такое. Его доченька, малышка, так и не успела подарить ему внуков, а больше никого у него не было в целом свете. - Можно я буду называть тебя дедушкой? Твоя дочка умерла и моя мама тоже — может, ты мне родной дед?
Старик покачал головой, но в глазах сияла нежность.
Он сидел и вспоминал. Бесконечно любимое лицо, выцветшее, уменьшенное до размеров фотографии. Черно-белый мирок, лишенный движения и запахов, насаженный, как бабочка, на булавку времени. Сухой и хрупкий. Настолько уязвимый, что достаточно, казалось бы, дуновения ветра, чтобы его разрушить. Но самое удивительное: у этой незнакомой девочки — глаза его умершей дочери. У малышки, которая никак не могла бы оказаться его внучкой или правнучкой — льняные косички и мягкая, пушистая завитушка над высоким лбом. А имя — Кора? Откуда она узнала? Как догадалась, в каком сне увидела, что свою кровиночку, свою долгожданную доченьку он собирался назвать Корой? Как жаль, что передумал, послушался жену... Имя — это судьба. Назвал бы ребенка по-другому, может, и сложилось бы все иначе. И пришла бы сейчас к нему в дом настоящая внучка — с такими же глазами, с такой же льняной прядкой на лбу.
Он почти увидел ее — неродившегося ангела — окруженную сиянием, почти услышал ее голосок — звонкий и мелодичный.
А чужая девочка ждала. Старик вдруг засуетился.
- Внученька, что же тебе дать? - ему хотелось обязательно подарить ей что-нибудь на память, но в доме не было ничего — совсем ничего ценного. Одна труха, мусор, старая рухлядь. - Может, олененка? - его взгляд упал на буфет, на расставленные по резной полке фарфоровые безделушки. - Тебе нравится олененок?
Когда-то расписная статуэтка давно утратила цвета и едва угадывалась под толстым слоем пыли.
Ребекка помотала головой.
- Ничего не надо, дедушка. У меня все есть.


- Что — все?
- Все, - она обвела рукой комнату, и пустую терраску с дощатым крыльцом, и дикий сад за окнами, и южный городок, залитый быстро меркнущим багровым светом, и гостиницу, где мирно спал ее усталый папа, и звездные огни луна-парка, и далекий морской берег, и бескрайний водный простор — чернила с кровью, и мохнатые башни облаков, синевато-белые, в красных и золотых огнях, похожие на огромные рождественские елки. - Все, кроме мамы... - добавила она печально. - Зато теперь у меня есть дед! Я всегда мечтала иметь дедушку. Вместе ходить в кино и на карусели...
- Так пошли, - улыбнулся старик. - Давненько я не был в кино.
Он тщательно расчесал бороду. Надел светлые летние брюки и белую рубашку. Сгреб мелочь из кружки для пожертвований и рассовал по карманам.
Среди вещей, подаренных сердобольными паломниками и сваленных как попало в шкафу, нашлась даже широкополая панама. В сумерках шляпа от солнца не нужна, но она бросала глубокую тень на лицо, защищая, таким образом, от любопытных взглядов.
А когда хрупкая, как птичье крылышко, детская ручонка доверчиво легла в его ладонь, старик вдруг почувствовал себя молодым и сильным. Почти как пару десятилетий назад, в счастливые давние времена... Но нет, он запретил себе об этом думать. Сегодня он гуляет с внучкой, и пусть весь мир подождет!
Багровый вечер неторопливо желтел, обретая тусклый цвет спитого чая, затем помутнел до кофейного оттенка. А потом очень быстро наступила ночь, как будто на не видимое за горизонтом солнце накинули шерстяной платок. Стало темно и душно. Во дворах зажигались разноцветные фонарики. Распахивались двери летних кафе, выплескивая на улицы голоса и смех. Почти перед каждым ресторанчиком люди сидели и ели прямо на улице, под натянутыми тентами или под открытым небом. Горели на столиках свечи, и тяжело, дымно мерцали сквозь облачную кисею огромные южные звезды.
А он и забыл, что на свете есть простые радости: пройтись незамеченным в толпе нарядных, прохожих, постоять у витрины, приценяясь к милым безделушкам, флакончикам с лавандовым маслом, бабочкам в янтаре, бусам и раковинам — крохотным частичкам далекого моря, купить ребенку мороженое, посмотреть фильм о дельфинах в маленьком кинотеатре.
До лунапарка они так и не добрались, только полюбовались издали на сверкающее колесо обозрения, точно парившее в воздухе среди облаков и звезд. Старик утомился, с непривычки разболелись ноги, да и девочка все чаще зевала... Он отвел ее в гостиницу, а сам на последнем автобусе отправился домой. Глядя в окно, на темные ночные пейзажи, на освещенные отели и черные громады садов, он говорил себе, что вот и годы прошли, словно в летаргии. Какой насмешкой порой звучит расхожая присказка: «никогда не поздно...». Легко бросаться подобными фразами в молодости, когда если не вся жизнь, то значительный ее отрезок — впереди. «Поздно» - это не отговорка для лентяев, а грозная реальность. Старость — подходящее время для внутренней работы, для переосмысления и прощения, но переменам в ней не место. Сегодня он ляжет спать, а утром — что ж, ведь ничего другого он все равно не умеет — будет сидеть в рубище, сутулый и нечесанный,  с опущенной головой, слушая, как звенят монетки о дно жестяной кружки. Паломники станут кланяться, а туристы — щелкать фотоаппаратами. Какая-нибудь сердобольная старушка смахнет невзначай слезу. Он не в праве лишать их символа. Скорбящий — часть храма, и останется им до конца своих дней. А потом на смену ему придет кто-нибудь другой. Людям нужны идолы, нужен посредник между собой и Богом, и не важно, кто им будет — монах, отшельник, чистый душой ребенок или скорбящий старик.
А может, ни о чем таком он и не думал, а просто дышал полной грудью, любуясь на летящие мимо огни, и вспоминал чудесную прогулку. Его рука еще помнила теплую ладошку девочки. Это было все равно что умереть и воскреснуть на пару часов, чтобы потом во тьме могилы еще сильнее тосковать по жизни.

Желто-зеленое утро прорезалось сквозь серый цвет, сквозь мутные сумерки, заиграло солнечными бликами на влажной брусчатке, погладило стены и сполоснуло небо чистой голубой росой. Отец и дочь завтракали в гостиничном номере. Оба сонные, с опухшими глазами. Ребекка без всякого аппетита ковыряла вилкой омлет. Отец пил эспрессо, надеясь кофеином заглушить усталость. Отчего-то последнее время сон не приносил бодрости, а только вытягивал силы.
- Ну, что приуныла? - спросил мужчина, потому что молчание дочери угнетало его.
Ребекка вяло пожала плечами. Кинула взгляд в окно, оживилась.
- Котенок, - действительно, посреди двора сидел уж никак не котенок, а здоровенный рыжий котище с пушистым хвостом. - Давай возьмем его к нам?
- Нельзя, малыш. В отели не пускают с котами, к тому же он чужой.
Ребекка кивнула.
- А у меня теперь есть дедушка! - похвасталась она минуту спустя. - Мы вчера гуляли по городу и смотрели кино.
- Замечательно, - отозвался отец.
«Сны, - подумал он, - опять ее сны...»
После каждой ночи на новом месте Ребекка рассказывала о несуществующих друзьях и родственниках. В прошлый раз выдумала себе сестренку, до этого какую-то тетю, а раньше — кузена. Измученная и взбудораженная, она бродила во сне вокруг гостиницы, а мысли ее блуждали далеко-далеко.
Мужчина поставил чашку на блюдце и слегка покачал ее, разглядывая тягучий осадок на дне. Он не гадал по кофейной гуще, а, пытаясь сосредоточиться, совершал движения бездумно, едва ли отдавая себе в них отчет.  Его мучало давнее сомнение, что с ним, и с дочерью, а возможно и со всем миром происходит что-то неправильное. Как горе-строители возводят дом, не имея никакого плана, так люди копошатся, снуют, перемещаются с места на место — и все без смысла, без идеи, без хоть какого-то представления, что должно получиться в итоге.  Финал их работы предсказуем — дом рушится. И хорошо, если никого не погребет под развалинами.
Ребекка болтала, качая ногой под столом, но отец ее не слушал. Да и зачем, ведь каждый раз одно и то же. Во сне она счастлива, окружена семьей и любима. Она кого-то мирит, утешает, спасает. Чувствует себя нужной. Наверное, так и должно быть. А вместо этого — бесконечное путешествие, гостиничные номера, мелькание пейзажей и лиц. Ни задержать взгляд, ни прикипеть сердцем. Новые впечатления — лучшая анестезия? Да, пожалуй. Но сколько лет человек может проходить под наркозом?
«Такая жизнь не для нее, - думал отец в который раз. -  Мотаемся по свету, убегаем от самих себя... Ну, ничего, скоро этому придет конец. Деньги когда-нибудь закончатся, мне придется искать работу. Да и Ребекке пора в школу...»
Так он размышлял и сам себе не верил. Чтобы вырваться из замкнутого круга необходимо много сил, а именно сил у него и не было. Иногда их семейный дуэт казался ему чем-то вроде Летучего Голландца — потерпевший крушение корабль с мертвой командой на борту. Он сам, чудилось мужчине, хоть и хорохорится, и делает вид, что ему все интересно, а на самом деле — пустая оболочка, да и Ребекка только притворяется живой.
Но сны, ее сны...
- … и еще я подарила ему Кору! - ухватил он конец фразы и встрепенулся.
- Что?
- Я дала дедушке яблоко.
- А, яблоко? - рассеянно повторил отец. - Ты съела яблоко? Хорошо, молодец...