Из тумана и птиц

Они шли низким берегом реки. Парень и девушка, совсем юные, брели, оставляя мелкие следы на песке, держась за руки и не глядя друг на друга. Она – в коротком платье цвета моченого льна, он – в таких же шортах и с большой пляжной сумкой через плечо. Закатное солнце, отражаясь от воды, румянило их босые ступни, и голые колени, и склоненные к земле лица. В их пустых взглядах плескались речные волны, а над головами струилось июльское небо дымными шлейфами самолетов, переливами зеленого и золотого, и черными письменами птиц на облачной бумаге.
Они достигли маленького пляжа, белого, как разлитое молоко, и девушка сказала: «Здесь». Парень вытряхнул из сумки шерстяной плед и расстелил у самой кромки воды. Там, где розовые языки заката лизали блестящий песок. Молодые люди немного постояли лицом к реке, словно читая неслышную молитву. Но их губы не шевелились, лица оставались отрешенными и застывшими, и только глаза медленно наполнялись светом. Затем сперва парень, а за ним девушка опустились на плед. И сначала просто лежали рядом, касаясь друг друга локтями, впитывая краски, звуки и запахи. Слушали тихое бормотание реки, дышали ароматом водяных лилий и смотрели, как сквозь блекнущую желтизну неба проступают первые звезды, крупные и прозрачные, как стекло.
Потом, как зачарованные, потянулись друг у другу, и теплый вечер укутал их туманным одеялом, укрыл бережно от любопытных глаз встающей из-за горизонта луны, еще прозрачной и красноватой спросонья. Им предстояла долгая ночь – двум юным – ночь Сотворения.
А между тем...

По горному серпантину неторопливо спускались, виток за витком приближаясь к Туманной Долине, три автобуса и две бронированные военные машины. В первой, в числе прочих, ехали майор и священник, хоть и одетые по-разному, но похожие, как братья. Они и были родными братьями, а потому общались запросто, без официоза.
- Пацифисты, говоришь? – усмехался майор, цепко выхватывая взглядом отдельные детали пейзажа: колючие кустики вдоль дороги, серебристо-пыльные деревья и скалистые уступы, усеянные пятнами куцей травы. Красноватое солнце, как мячик, скакало над ними, то выныривая из-за горы, то снова прячась. – Ну, и что? Я и не таких под ружье ставил. Кто их спрашивать-то будет?
- Ты не понимаешь, - возражал священник, - они, вообще не люди, только одна видимость. У них нет души, данной Господом.
Еще один поворот – и под ними, с головокружительной высоты, открылась долина – широкая и залитая светом. Сверкнула широкая лента реки. Над маленькими, как орешки, домиками, клубились завитки тумана.
- Это как? – удивился майор.
- А так вот. Там, где у нас, сотворенных по образу и подобию Божьему, находится душа, у них – всякая всячина.
- Это какая же, – нахмурился майор, – всячина? Ты мне по-простому объяснить можешь, без этих вот образов и подобий? Что с людишками из Туманной Долины не так?
Священник вздохнул и задумчиво поскреб пятерней жидкую бородку.
- Ну, если по-простому, то... Смотри. Господь по воле своей не вложил в них души, значит, на месте этом – пустота. И чтобы ее заполнить, они тащат в себя все, что попадется под руку или на что упадет взгляд... туман, цветы, деревья, облака, реку, птиц перелетных и прочих мелких тварей Божьих... белок, мышей, кроликов... закаты и рассветы, звезды небесные... Любую красоту.
- Чушь собачья.
- Можно даже сказать, что душа у них есть, но не такая, как у нас, человеков, а одна на всех – общая, и это душа Туманной Долины. Вернее, это и есть Туманная Долина, как часть единой прекрасной Земли. Вот, как ручейки впадают в реку, а река – в море. Так и селяне эти впадают внутри существа своего в нашу матушку природу. Или, если хочешь еще проще, они – руки, которые Земля отрастила, чтобы возделывать себя и беречь, и глаза, которыми она смотрит на себя самое.
Майор покачал головой, словно стряхивая с нее морок.
- Хватит, хватит... Черт с ней, с их душой. Главное, что руки-ноги у них есть и немного мозгов в черепушке. А большего солдату и не надо.
Священник закатил глаза.
- Сколько раз тебя просил, брат, не чертыхаться.
- Извини, - буркнул майор.
- Вот-вот. Знаешь, как бывает – нечистого помянешь, а он тут как тут. А тело, как ты понимаешь, храм души. Ее внешняя оболочка. Она, душа, то есть, сама строит себе дом. Такой, какой именно ей под стать. А если ее нет, то и дом считай, что из песка. Потому что строить некому. Ковырни его – и он рассыплется в ничто, на составные части, на песчинки, туманы и дожди... Потому что нет в нем главного – скрепляющего цемента...

- Ну и славно, - майор поморщился. – Пусть себе трупы рассыпаются песком. И хоронить не нужно. Меньше хлопот... Стоп, хватит болтать. Приехали.
Их выгоняли из домов, отрывая от мирной вечерней трапезы, и собирали на главной площади перед ратушей. В основном, мужчин, потому что от женщин – один только беспорядок, слезы и вой. А солдаты из них никакие. Не то чтобы военные применяли насилие – молчаливые люди спокойно подчинялись, без криков и брани вставали из-за накрытых столов, покидали свои жилища и шли по улицам... Не как стадо, гонимое на убой, а просто шли. Неторопливо и с каким-то мрачным достоинством. Чисто умытые и нарядно одетые. Потому что в Туманной долине каждый вечер – праздник. Ужин в кругу родных и близких. Прощание с солнцем... Селяне чтили смерть и возрождение своей звезды. Такая у них была бесхитростная религия. Пройдет ночь, и будет новый день. И золотое светило родится вновь, чтобы дарить ласку и тепло, а после канет в небытие... как и все в этом мире. Любая живая и неживая тварь проходит через извечный круговорот воплощений. Каждый может умереть и возродиться кем угодно – хотя бы и солнцем. Вот во что они верили. Даже не язычники, а, как сказал священник, частицы природы.
Они стояли тесной толпой, все так же молча, под прицелами окруживших площадь солдат. Взобравшись на ступени ратуши, майор взял слово. Он говорил долго и складно – о славной родине и злых врагах, о патриотизме и гражданском долге, о чести и преданности, о доблести и победе. Фразы вылетали из его рта, тяжелые и блестящие, как армейские бляшки, и такие гладко-бессмысленные, что их почти невозможно было понять. Постепенно он и сам уже забыл, с чего начал и к чему ведет. Но это не имело значения. Взгляды селян блуждали – люди смотрели на небо, себе под ноги, друг на друга, обмениваясь мимолетными улыбками... Никто, казалось, не видел майора и не слушал его, но площадь понемногу пустела. Нет, никто не убежал. Им и некуда было убегать. Толпа словно таяла, растворяясь в воздухе, а над серой брусчаткой сгущался туман. Его разноцветные клочки переливались всеми цветами радуги, сворачивались в длинные жгуты и закручивались воронками. Взмывали к деревянному шпилю ратуши стайки птиц, рассаживались по черепичным крышам, и, словно подхваченные ветром пушинки, исчезали в шафранной желтизне неба среди облаков и звезд. Разбегались и прятались во дворах кошки и кролики. От мелких закатных лужиц поднимался розоватый пар. Еще какое-то время майор осыпал патриотическими лозунгами безлюдную площадь, а потом умолк, запоздало вытаращив глаза. Он растерянно оглянулся на брата-священника, но тот лишь пожал плечами, словно говоря: «Ну, я же тебя предупреждал».
Ну, а дальше, конечно же, начался хаос. Поняв, что его одурачили, майор клялся спалить поселок, перестрелять всех жителей, обратить в золу и пепел жалкие домики-орешки. Были его слова пустой угрозой или нет, никто так никогда и не узнал. Потому что раньше, чем он успел отдать убийственный приказ, что-то легонько толкнуло его под сердце – так что моторчик в груди гневливого вояки на несколько долгих секунд замер и перестал разгонять кровь по телу. Это единая душа Туманной Долины просила майора уйти. Пока мягко, но стоит ли злить единую душу?
Он побледнел и запнулся. И слабым голосом велел солдатам рассаживаться по машинам и трогаться в обратный путь. А сам, опираясь на плечо брата, с трудом добрел до своего автомобиля и тяжело взгромоздился на сидение.
Военные уехали. И струился свет по мокрой от тумана брусчатке, извиваясь блестящими змеями и выхватывая из пустоты призрачные фигуры. И спускались на землю птицы. Возвращались кошки. Падали с неба звезды. И снова, как раскиданные чьей-то злонравной рукой кирпичики лего, собирались в людей – и расходились по домам.