(Андрейкины рассказы).

     Жара в то лето стояла необыкновенная. В больших городах плавился асфальт, поэтому все дороги и тротуары воняли гудроном. В занюханном городишке, где проживала Бабуся, асфальта было полтора километра на все улицы. Да и тот в дожди покрывался толстым слоем грязи, которая сейчас превратилась в горячую серую пыль. Вообще всё в городишке было покрыто пылью: деревья, заборы, люди, коровы, лежащие, подобно индийским священным сёстрам, прямо на середине дороги, и ленивые облезлые собаки. Пыльные дома смотрели на всё это своими мутными окнами. Даже те аборигены, что жили возле реки, едва шевелились, так как река тоже была тёплой до отвращения и не давала ни капли прохлады.
      В такую жару Бабуся и потащила Андрейку с собой в магазин — за хлебушком, ибо выпекать хлеб самой, танцуя возле пышущей жаром ультрамариновой печки, не было у неё никакой охоты.
      Раздев Андрейку, окунув его пару раз в бочку с водой и обтерев полотенцем, она напялила на него ненавистные сандалики, салатного цвета шортики, белую рубашечку и конечно же (как без неё?) железобетонную колючую «хуяжку».
      До магазина Андрейка ещё как-то тащился за ней без нытья и особенных выкрутасов. И в душной булочной он терпеливо пережил те сорок минут, что Бабуся провела за громким скандалом с молоденькой продавщицей, разъясняя ей, каким говённым  хлебом торгуют «всякия блядёшки и мокрошшелки в энтом грёбаном магазине». Капризы начались на обратном пути. Вдруг выяснилось, что хоть Бабуся и общается с нечаянно встретившейся подругой Фросей почти час, это не даёт Андрейке права кушать корочку от хлеба на двоих с бездомным псом, откусывая по очереди вкусные кусочки. Стой себе рядом с бабкой, как дурачок, а хорошему пёсику надо сказать: «Пошёл вон, шелудивый!»
       Расставшись с Фросей, потащились дальше, держась за вытянутые руки, так как Бабусе было «похер» и она пёрла прямо по солнцепёку, обливаясь потом. Андрейке «похер» не было, и он, буксуя, изо всех сил тащил Бабусю под деревья, в тень. Понимая, что с Фросей она слишком уж заговорилась, Фиса согласилась с Андрейкой, заявившем, что без мороженого он дальше не пойдёт — ляжет, заплачет громко и умерёт, и будет потом Бабуся сама за хлебушком ходить! Тем более что и профильный киоск стоял у них на пути. Внутри киоска розовая тётенька в замызганном, давно не белом халате, брала из высоких пирамидок вафельных стаканчиков один, открывала тяжёлый зелёный бидон, маленьким круглым черпачком подцепляла мороженое, ловко плюхала его в стаканчик, взвешивала порцию на вечно врущих весах, обсчитывала очередного покупателя на две-три копейки и громко кричала: «Следушший!» Из-за формы черпачка мороженное падало в стаканчик шариками. Два шарика — порция. Три шарика — двойная порция.
      Очередь не была большой — человек десять. Когда перед Бабусей и Андрейкой оставалось двое, подрулила ещё одна подруга Анфисы — Стюра. Андрейка сник. Было ясно, что это ещё час (если не больше!) на жаре… Андрейка рассказал Бабусе, что Деда Миша покупал мороженое в двойном стаканчике (один в другом), так как один очень быстро начинал протекать там, где донышко.  «Купи в двойном!» — просил Андрейка, но, увлечённая важной беседой с подругой, бабка слушала его жопой, в результате Андрейка получил лёгкий подзатыльник, предложение «заткнуться и не пиздеть» и двойную порцию мороженого в одном стаканчике.
       Обсчитать Фису у продавщицы не получилось, и, отбив свои две копейки, бабка с подружкой наконец-то зацепились языками по-настоящему. Андрейка очень старался кушать холодную вкуснятину аккуратно. Это удавалось ему целых две минуты, затем стаканчик потёк… Попытки слизывать капли с донышка привели к тому, что стаканчик снизу размок окончательно, мороженое лезло и текло с двух сторон. Изгваздавшись по локти и по уши, отчаявшись справиться с мороженым, Андрейка решил доесть его потом, дома. Он аккуратно положил мороженое в Бабусину сумку. Облизав себя до локтей, Андрейка заскучал окончательно.
       Впрочем, тосковал он не очень долго: к обочине подкатил новенький самосвал ЗиЛ-130. Он был первым и единственным в городишке. Как он был красив! Синяя с белым кабина, зелёный кузов, чёрные колёса!.. Шофёра звали Дядечка-Лёня-ну-пожалуйста-прокати-нас. Он был злой, поэтому никого не катал.
Лёня встал в очередь, ему тоже хотелось мороженого. «Брысь от машины!» — сказал он липкому Андрейке. «Сам ты — блысь!» — ответил маленький наглец.
Андрейка трижды обошёл машину с мыслью: «Ничего-ничего! Сегодня ты меня точно прокатишь!» Бабке было не до него.
Лёня выстоял очередь, проглотил мороженое, уселся в кабину, собираясь ехать дальше. Крик мужика, проходившего мимо, напугал всех. «Стой! — орал мужик Лёне,  — не заводи!!!» Лёня вылез из кабины. «Ты чё, ёбнулся от жары?» — спросил он мужика. Мужик, прооравшись, только молча мотал головой — нет, мол, не ёбнулся, — и показывал трясущейся рукой вниз, под машину. Все, кто был рядом, посмотрели туда.
Обняв карданный вал руками и ногами, прижавшись к нему бывшей беленькой рубашкой, под машиной висел Андрейка, терпеливо ожидавший, что хоть не в кабине, да прокатит его злой дядечка Лёнечка! Крепкий на вид Лёня закатил глаза и осел на тротуар, звякнув ключами и тумкнув головой.
     Момент жуткой тишины прошёл, толпа загудела, загомонила, все заговорили разом. Некоторые из зрителей шоу решили стать его непосредственными участниками. Кто откачивал Лёню, кто гавкался с Фисой, необдуманно назвав её раздолбайкой… Часть народа подалась в спасатели маленьких мальчиков от наматывания на кардан. Передовой отряд из троих мужиков и двоих тёток, подобравшись гусиным шагом с двух сторон под машину, тянули Андрейку, каждый к себе, пытаясь оторвать его от грязного металла. Это было непросто. «Спасатели» и сами перемазались, как черти, от егозения на присядках рожи их стали багрово-красными, Андрейка боялся их и не хотел даваться в их цепкие руки. Он орал громко-громко, понимая, что и в этот раз злой Лёнька не прокатит его на чудесном, красивом самосвале, так как Гениальная Хитрость не удалась, сейчас его вытащат, дадут ему хорошенько по попе и отведут домой. Бабуся, отбрехавшаяся от всех, кто пытался рассказать ей, как надо следить за ребёнком, бегала вокруг машины, крича и причитая: «Андрейка, миленькай мой, вылезай, блядское отродье!»
      Когда Андрейку все же извлекли на свет божий из-под грузовика, он уже не орал, его просто трясло. У Бабуси тоже не осталось сил ни на что, кроме как на один вялый подзатыльник перемазанному чёрт знает чем внуку. Она была в таком ступоре, что и ругаться не могла. «Кыргыз ты, блять, немытый (как будто представители Киргизии обычно перемазаны засохшим мороженым, солидолом и свежими слезами-соплями)», — только и сказала она Андрейке.
      Всю дорогу до дома они молчали. Дома пребывающая в некой прострации Бабуся передала мазутного ребёнка Деду, который и отмыл его, и накормил, и спать уложил. Фиса всё это время отрешённо наблюдала за котом Вазей, исступлённо лизавшим шов её сумки, брошенной на скамейке. «Вот и кот ебанулся», — спокойно думала она…
Что кот в порядке, просто сквозь швы просочилось окончательно растаявшее мороженое, она узнала несколько позже. Этот сюрприз «выродка блядского» окончательно её добил, и она села писать очередное письмо своей непутёвой дочке Альке, чтоб забирала антихриста «на хуй», пока он её, Анфису, окончательно в могилу не свёл. Себя бабке было очень жалко, слёзы капали на листок, буквы расплывались…
       Когда Андрейку выдрали из-под машины и увели домой, толпа стала расползаться. Пришедший в себя Лёня, посидев чуть на тротуаре, переполз на ближайшую скамеечку, прилёг на неё и… заснул, подложив кулак под голову, подтянув ноги. Как ребёнок. Проспал до вечера, проснувшись, тщательно осмотрел машину, сел в кабину, завёл мотор и уехал.