Все больше плохих новостей

Есть такие уголки на свете, которые Бог создал да и забыл про них, и остались они так же хороши, как в первый день творения. Я человек старый. Самый старый в округе, старше меня был только Петер-булочник, но он уже давно покоится под сенью мраморного ангела с позеленелыми от времени крыльями. Так что вся история здешних мест для меня как на ладони, и кому, как не мне, знать, как мал порой шажок от рая до ада.
 Поселок наш так и зовется Egares, что в переводе с французского означает «забытый». Только не спрашивайте меня, при чем тут французы. Франция отсюда настолько далека, что ни один из моих земляков не представляет себе толком, что она такое. Зато земля у нас тучная, будто рождественский гусь, и плодородная настолько, что всякая воткнутая в саду палка через пару дней покрывается листвой, яблони крепкие, а соседи и собаки незлые, и любые споры решаются за кружкой пива, в маленькой кнайпе через дорогу от моего дома. Egares — приветливый, тихий и благополучный поселок, во всяком случае, таким он был до того памятного утра, второго октября **** года, когда в нем впервые появилась фрау Цотт.
 Она приехала из города на грузовом фургоне, вместе с убогим своим скарбом и сынишкой — длинноруким пацаненком лет семи, худым и апатичным, как зимняя рыба — и стояла у калитки под моросящим дождем, среди баулов и коробок. Ей никто не помогал. Одинокая растерянная женщина в поношенном старомодном пальто и резиновых ботах, не просто тусклая, а бесцветная, точно не раскрашенная картинка, она показалась мне сорокалетней. Только потом я понял, что ошибся лет на десять.
 Кирпичный дом по соседству от нас с Хельгой пустовал не первый год, а участок перед ним по колено зарос крапивой и лебедой. Трава пробралась даже на крыльцо — сочные высокие одуванчики, которые каждое лето забрасывали чужие грядки летучими семенами. Из-за каких-то неведомых подземных процессов фундамент просел и перекосился. Оконные рамы рассохлись, а дверь плохо закрывалась, болталась, словно наспех пришитый рукав. Летними грозовыми ночами она стонала и хлопала на ветру, и нам со старухой чудилось, что это чья-то неприкаянная душа мечется и грустит.
 Вот в такой дом вселялась теперь городская фрау с ребенком, но мне и в голову не приходило ее жалеть. Новоселье — не повод для жалости. Я подошел и предложил донести вещи. Фрау бледно улыбнулась, взглянув на меня прозрачными глазами цвета испитого чая, и кивнула. В гулких комнатах пахло сыростью, повсюду валялись перья и голубиный помет. Зато сохранилась кое-какая мебель: резной черного дерева буфет, такие же кровать, тумбочка и платяной шкаф. Все дымчатое, мохнатое от пыли. На кухне - электрическая плитка и разделочный стол.
 - Купили? - спросил я и, помедлив, представился. - Хольгер Шмитт.
 Она протянула мне влажную ладонь.
 - Лаура Цотт. А это — Янек. Сынок, не трогай, пожалуйста, грязь, - возвысила голос, - тут кругом инфекция. У тебя давно не болел живот? Хочешь в больницу? - мальчик полулежал на тумбочке, опираясь на нее обоими локтями, и выводил пальцем дрожащие буквы — свое имя. От окрика матери он вздрогнул и нервно заморгал. - Нет, герр Шмитт, снимаем, покупка нам не по карману. Я вдова, живу на пособие, - добавила она не то с горечью, не то с гордостью, и, будто подтверждая свои слова, поставила на буфет черно-белую фотографию в деревянной рамке. - Эрик...
 Сквозь мутное стекло на меня вопросительно смотрел лысоватый молодой человек.
 - Не ценила я тебя, Эрик, а сейчас — поздно. Если бы все сначала... но нет, не бывает так. Отчего, герр Шмитт, с любимыми тесно, а без них — такая пустота?
 - Мне очень жаль, фрау Цотт, - сказал я, а она тем временем вынимала из сумочки коробочки и пузырьки, вытряхивала в горсть таблетки, запивая их из бутылки минеральной водой. Наскоро смахнув пыль, выставляла рядом с фотографией длинную шеренгу склянок — так, чтобы Эрик мог видеть, каково ей приходится одной.
 - Сердце, герр Шмитт. На лекарствах только и держусь. Но надо, надо терпеть... Страшно подумать, что станет без меня с Янеком.
 Она покачала головой.
 Перед сном мы со старухой посудачили о новой соседке. Не то чтобы мы какие-нибудь сплетники, но, видите ли, поселок наш невелик и тем для разговоров немного.
 -Она выглядела такой несчастной, - рассказывал я. - Мужа поминала, покойного...
 - Бедняжка, - отозвалась Хельга. - Надо ее проведать.
 В Egares редко кто умирал, разве что совсем дряхлые, и так почти неживые. Те, в ком силы выгорели до последней капли, гасли мирно и безболезненно, как пустые керосинки. Одни уезжали, другие рождались, дети оперялись и покидали родные гнезда, переселяясь в город. Привычный и естественный круговорот, в котором не было места ранней смерти. Поэтому образ фрау Цотт сразу предстал перед нами подернутым легким флером трагизма.
 Я долго ворочался на неудобной кровати. Кололо в левом боку, вдобавок одеяло — плотное и квадратное - постоянно соскальзывало на пол. Как ни повернешься — все тяжко, холодно, больно. Никогда не задумывался о старческой немощи, а тут словно что-то чужое и гадкое навалилось. Рядом безмятежно, как дитя в колыбели, сопела моя старуха. Она приоткрыла рот, в котором поблескивали смоченные слюной остатки зубов, и, откатившись на мою сторону постели, выставила острый локоть. «Шутка ли, - сердился я, мучась бессонницей, - почти семьдесят лет вместе, а все равно не притерлись до конца, остались угловатыми друг для друга».
 На следующее утро я несколько часов провозился в саду — готовил к холодам розы, обрезал, укутывал обрывками холстины, сгребал листья с газона, перепахивал клумбы — а Хельга заглянула на пару минут к фрау Цотт да и задержалась у той до обеда. Вернулась домой печальная.
 - Ну, что там у них? - полюбопытствовал я.
 - Плохо, - бросила мне в ответ Хельга и, слегка приволакивая левую ногу, принялась накрывать на стол.
 - Никак охромела, мать? - удивился я.
 - Представляешь, они уже пятый раз переезжают, - отозвалась моя старуха. Руки ее тряслись, и тарелки жалобно позвякивали. - То хозяин выставит вон, то соседи житья не дают. Масло льют под дверь, чтобы она поскользнулась, спички суют в замочную скважину, кляузы пишут... Мальчишку в школе бьют, обижают по-всякому.
 - Ну, у нас-то им будет хорошо, - сказал я уверенно. - Люди тут не злые и ребятишки славные. Уж если кто нуждается в доме — настоящем, а не просто в четырех стенах, — то лучшего не сыскать.
 - Ты прав, ты прав, - мелко закивала Хельга, и суп выплеснулся из половника на белую скатерть. - Вот ведь несчастье.
 Весь вечер моя старуха пекла пирожки с луком и капустой, а перед ужином опять забежала к соседям — угостить. Забежала — я сказал? Нет, доплелась кое-как.
 Утром я проснулся от ее причитаний, перемежаемых проклятиями. Симпатия к разнесчастной фрау Цотт за одну ночь испарилась без следа, как роса под полуденным солнцем.
 - Ведьма, - бормотала Хельга, - вот ведьма как есть... глазливая. Посмотри что натворила, а? То-то нога у меня вчера разболелась, прям разламывалась.
 - Что? Кто? Чья нога?
 Я ничего не понимал спросонья.
 - А вот, полюбуйся, - она откинула одеяло, обнажив сухую жилистую ступню, отчего-то покрасневшую и странно деформированную. - Видишь шишку?
 - Ну, мать, чего ты хочешь? Старые мы с тобой.
 Я никак не мог взять в толк, почему жена так разволновалась. Молодой человек может захворать, а старый — должен. Тут, как говорится, ничего не попишешь.
 - Мне эта Цотт, чтоб ее, ведьма эта, вчера такую же показала, на своей ноге. Мол, сил нет, ходить мешает. Я посмотрела и сама захромала. А сегодня проснулась — она точь-в-точь на том же самом месте вскочила!
 - Хельга... - я аж засмеялся. - Вот не думал, мать, что ты у меня настолько суеверная.
 - Они, колдуньи, всегда так делают. Покажут — да и переведут на человека свои болячки! Чернокнижница, чтоб ее! Небось сама теперь скачет как конь, а я тут...



 Еле успокоил жену. Одумалась, поняла, что соседка в ее беде неповинна, только, видно, какой-то червячок в сердце завелся. Косилась на нее с тех пор, а на шею, под ворот, повесила амулет — открытая ладонь на серебряной цепочке и мутный зеленый камешек посередке. От дурного глаза, сказала. Бабские глупости, в общем, ладно бы крестик...
 Насчет ребятишек я ошибся, невзлюбили они Янека. Хоть и не испорченные и не жестокие вроде, да из хороших семей, но дети есть дети. Не ангелы. А маленький Янек — по всему выходит — идеальная жертва: вялый, пугливый, в глаза не взглянет. Руки словно вороватые мыши — все время что-то прячут и прячутся. Едва ли не каждый день мальчишка приходил домой в слезах и синяках.
 Я сам видел, как он корчился и ныл, сидя на крыльце, и как фрау Цотт, подскочив, с размаху дала ему пощечину.
 - Ну хватит! Я устала. Господи, кто бы знал, как я устала! Сколько можно ото всех убегать? Давай уже, наконец, ладить с людьми... Янек, сынок... ну сколько можно? Бедный ты мой... - отшвырнув помятый в схватках ранец, она душила мальчика в объятиях.
 Хорошо ли, плохо ли, но Цотты понемногу обживались. Прикупили кое-какую мебель: старый диванчик в гостиную, подростковую кровать, письменный стол для Янека. Ну и мелочи всякие, из которых складывается домашний уют. Полки, вешалки, скатерти, вазочки... Простые вещи, старые, завсегдатаи блошиных рынков, а все-таки без них — дом не дом.
 Иногда я заходил к соседям на чашечку кофе. Старуха моя Цоттов с той поры избегала, а мне нравились тесная кухонька, льющийся сквозь тюль серый свет, деревянные лавки в потеках смолы, запах тмина и корицы. Нравился расплывчатый, как будто вылепленный из теплого воска, профиль хозяйки. Пальцы — тонкие, костлявые, с единственным кольцом — обручальным, которое она продолжала носить в память об Эрике. Фрау Цотт говорила то медленно, растягивая фразы, как жвачку, то быстро, точно боялась не успеть. Боялась, что у нее отнимут это право — говорить. Сминала, комкала, бросалась словами, как школяры бумажными шариками.
 - Ненавижу ноябрь, - сетовала Лаура Цотт. - Слякоть, грипп. У Янека опять насморк. Что ни зима — то у него насморк, и дай Бог, чтобы не гайморит. У меня была красная лампа, но разбилась при переезде... только прогревания ему и помогали. А скоро настоящие морозы, и тут уж одним насморком не отделаться. Прошлой зимой, герр Шмитт, я целый месяц пролежала с простудами... нет, полтора месяца. До сих пор кости ломит, как вспомню... Так то я, а Янек... уж как болел! Я тревожусь о нем, герр Шмитт, все время тревожусь... Никого у меня не осталось, кроме него.
 - Да будет вам, Лаура, - усмехался я, с удовольствием окуная усы в горячую кофейную гущу. - Мы со старухой двоих вырастили. Две дочки — выросли да упорхнули. Все дети так — чуть занемогут, и глядишь, опять здоровы, носятся так, что ни одному взрослому не угнаться. Так что не берите близко к сердцу.
 - Ах, Янек такой болезненный мальчик. Он ведь, герр Шмитт, недоношенным родился, кило семьсот всего. В январе, в самую стужу. Зимние дети — они всегда хилые, - фрау Цотт вздохнула. - Им особый уход нужен. Чует душа, простудимся мы с ним, обязательно простудимся...
 И точно. Не прошло трех дней, как ударили холода и болезненный Янек слег с воспалением легких, а меня скрутил радикулит — так что ни сесть, ни разогнуться. Зато Хельга понемногу избавилась от шишки — уж не знаю, какими травами она ее отпаривала, но к концу месяца нога стала как новенькая. По первому декабрьскому ледку собралась моя старуха к сестре, в город.


продолжение следует...

http://alicefoxy.com/1971-vse-bolshe-plohih-novostej-okonchanie.html