Сказка - ложь продолжение еще

- Какое? - спрашивает Соня и смеется.
Ее глаза — совсем близко от моих, блестят, как серебряные монетки на солнце. Умытая смехом, будто талой водой, она кажется совсем юной. У мертвых нет возраста, и все-таки интересно — сколько лет ей было, когда она... ушла?
Я тоже улыбаюсь в ответ.
- Пусть это останется его маленькой тайной.
- Пусть. Что нам за дело до какого-то Яна! Но хотела бы я знать твое главное слово...
- Зачем? Чтобы превратить меня в бумажку?
- Нет, что ты. Не за этим, - она кусает губы. - Ладно, забудь. Кар-рабинер, - усмехается, видимо, вспоминая мою историю. - Ну, и фантазия у тебя! Надо же такое придумать. Ну, сказочник — держи. И забирай свое пиво.
Темно-янтарная жидкость льется в бокал, вскипая и вываливаясь из него пенной шапкой, а в мое сердце, словно капля дождя, падает «минутка». Она теплая и солнечная — невероятно мягкая, как махровое полотенце, которое так и хочется приложить к щеке, и, проваливаясь на несколько мгновений в чужое прошлое, я жмурюсь от наслаждения.
Пахнет земляникой, хлебом и парным молоком. Сквозь марлевые занавески струится  золотой свет, рисуя на скатерти крупные желтые ромбы. Девочке Соне пятнадцать лет. Она сидит за столом в деревенском домике. Рядом, у печки, суетится бабушка — укутывает подушками какие-то кастрюли, кормит черную кошку, похожую на маленькую пантеру. Напротив девочки замечаю уже знакомого мне альбиноса. Он ест землянику со сметаной из широкой глиняной чашки. С удивлением понимаю, что парень мне симпатичен. Он красив, несмотря на свою бесцветность, как бывает красив отбеленный ветрами ковыль.
Интересно, кто он Соне? Всегда рядом — как член семьи. Вероятно, брат? Нет. Не станет девчонка так смотреть на брата.
- Багира! - зовет Соня, не сводя глаз с альбиноса, впитывая каждое его движение — пока тот болтает ложкой в сметане, вылавливая крупные ягоды, и украдкой вытирает губы рукавом. Он скромен и неловок, и не знает, куда девать левую руку — то опустит ее на колени, то положит рядом с тарелкой, то выпрямит кисть, то сожмет в кулак. «Так не ведут себя за столом воспитанные люди», - думает девочка Соня. Почему-то именно этот недостаток воспитания, эта маленькая слабость придают парню особое очарование в ее глазах.
Кошка недовольно поднимает голову от блюдечка с молоком. Потягивается, выгибая спину, и вальяжно шествует по комнате. Садится у ног альбиноса и, щуря зеленые, раскосые глаза, принимается вылизывать переднюю лапу.
- Как хорошо! - вздыхаю.
«Минутка» закончилась, но ее волшебная аура еще окутывает меня теплым, сияющим облаком, послевкусие тает на языке — сладкое и ароматное, как апельсиновый сок, и немного терпкое, будто еловая смола.
- Да, - задумчиво кивает Соня, - мне тоже нравится это воспоминание. - Бабушка была такой бодрой... до инсульта. Потом она очень изменилась, совсем другим человеком стала.
- Она еще жива?
- Нет.
С трудом подбираю слова. Отчего-то мне неловко говорить о смерти, хотя о чем, казалось бы, еще беседовать в гадесе?
- Ты видела ее здесь?
- Нет, -  Соня водит пальцем по стойке, размазывая пивную каплю. - Думаю, она на другом берегу. Не знаю почему... На нашей стороне много разных мест — мы могли бы все равно не встретиться... Но я почему-то уверена, что бабушка там. Она заслужила.
Я вспоминаю Праведника и его так и не накопленное «небесное сокровище».
- Чем заслужила?
- Ну, она любила жить и ценила жизнь. Ее детство пришлось на войну, а юность — на послевоенную разруху, и все равно бабуля оставалась жизнерадостной. Я очень хотела быть, как она, но...
- Не получилось?
- Да не то чтобы не получилось. Просто на мою долю не пришлось столько всего. Так что тут невозможно сравнивать. Знаешь эти глупости насчет того, что лучше умереть молодой? Снять самые сливки и все такое... Урвать у судьбы лучшее и вовремя хлопнуть дверью. Так вот, на самом деле никто не хочет умирать молодым, - она выпрямляется и потирает поясницу.
- Устала? - спрашиваю сочувственно.
- Да нет. Работа барменши не тяжелая. Утомляет ее бессмысленность. Стою целый день за стойкой и продаю иллюзорные напитки. Пиво, которое исчезает, не успевая попасть в горло. Вино без вкуса и запаха. Ром, который не пьянит. Но это и не такая иллюзия, как кино. Она не утешает, не развлекает, не учит, не побуждает мыслить. Я что, по сути, делаю? Обмениваю настоящие, живые человеческие эмоции на пустышку. Бывает ли на свете что-то глупее?
- Еще как бывает. Например, шататься по гадесу и ничего не делать. У всех тут есть хоть какие-то занятие, пусть и бесполезное, только я с утра до вечера бью баклуши. Все от меня шарахаются, как от чужака, кроме, разве что «новеньких».
- Ты бы меньше дрался.
- Это единственный раз было. Если ты про того, рыжего. Про Петера. Даже коты — и те меня не трогают, хотя это, конечно, большой плюс. И все-таки. Соня, что со мной не так?
Она прищуривается и смотрит долгим взглядом, словно раздумывая, сказать или нет. Но я и так знаю — промолчит, и в этот раз, как в остальные. Вероятно, ей нельзя говорить. А может, она сама ни в чем не уверена. Я не первый день в гадесе, но до сих пор не знаю всех правил и тычусь повсюду, как слепой котенок. Никто не потрудился мне хоть что-то объяснить.
- С тобой все так, - наконец, отвечает она, сосредоточенно изучая синий рисунок вен на своей руке. - Ты даже не представляешь себе, до какой степени с тобой все в порядке.
Странный получается разговор. Намеки, полунамеки, околичности и недомолвки.
Один умник сказал, что мертвые не лгут. На самом деле мы только и делаем, что врем друг другу, а когда нужно сказать правду — отворачиваемся и начинаем юлить. Казалось бы, что нам терять? Мы все уже потеряли. Это для живых обман — оружие. Им надо защищать свою жизнь, свое имущество, свое место под солнцем. Да и то, по чести сказать, не всегда вранье оправдывает себя. Иногда оно — бумеранг.
- Ладно, - говорю нарочито весело. Когда не можешь управлять ситуацией — лучше обратить все в шутку. - Не стану множить бессмысленность твоей не-жизни. С завтрашнего дня отказываюсь от традиционной кружки призрачного пива — все равно пить от него только больше хочется. Буду как и раньше продавать тебе сказки, а «минутки» откладывать про запас. Как скоплю достаточно — отправлюсь на тот берег. Сил нет, надоела эта серость. А то давай — вместе? - я заглядываю ей в глаза. - Не вечно же ты будешь здесь торчать? Дождешься меня — и махнем в райскую страну?
На языке вертится коварный вопрос — не ждет ли она кого-то другого, но я проглатываю готовые сорваться слова. Сама скажет, если захочет. А нет — что толку спрашивать?
- Посмотрим, - теперь Соня разглядывает собственный ноготь — так внимательно, словно перед ней — произведение ювелирного искусства. - Хорошо, если не хочешь пить пиво, лучше приходи к закрытию кнайпы. А то не удержишься, - она усмехается. - Можем прогуляться вдоль реки... От пристани до песчаной косы, где собираются новенькие. И дальше, где тростники... Я не хожу туда одна — в нем есть что-то жутковатое, в этом месте, особенно в сумерки. Но с тобой я не боюсь.


- Что ж, договорились.
Мы улыбаемся друг другу, и я отправляюсь восвояси.
Невидимое солнце гадеса, должно быть, клонится к западу, потому что мутное небо становится темнее и гуще. Резче ложатся тени, и затхлым, смертельным холодом тянет от воды.
Стиснув зубы, бреду мимо ларька с пирожками. Голод, обычно слабый, идущий фоном, так, что о нем почти забываешь, вдруг вспыхивает, как смоляной факел, и поджигает внутренности. Чертыхнувшись, поворачиваю назад и, не глядя, швыряю «минутку» на прилавок.  Успеваю заметить, как блестит она в сумеречном свете — ярче чистого золота — как похожая на ворону старуха сгребает ее в костлявый кулак. Права оказалась Соня, что может быть глупее?
Пирожок безвкусный, как солома, и застревает в зубах. Голод чуть-чуть стихает, но не потому что я наелся. Его заглушает чувство вины. Или я не хозяин своему слову? А может это такая карма — моя карма — постоянно бороться с собой и проигрывать?
Соня... Сонечка... Как мне нужно с тобой поговорить, не завтра, а сейчас, сию минуту. Ведь ты все понимаешь. Твои робкие полунамеки в сотни раз лучше неизвестности и пустоты. И зачем я ушел из кнайпы? Почему не остался с тобой, Соня, ведь это было так легко? На самом деле я прекрасно знаю, почему. Сгущаются сумерки, а ночевать я должен в бревенчатом домике, окутанный сытным запахом кошачьего корма. Таков неписанный закон, правило, которое никто в гадесе не смеет нарушить. Каждый ночует один. Наедине со своими страхами. Наверное, это тоже карма.
Лежу на теплых досках, расслабленный и почти спокойный. Призрачные коты мурлычат мне в уши, а я размышляю о загадках своего прошлого. Почему мне так неприятен рыжий цвет волос? Именно этот морковный оттенок — как у несчастного Петера. Смутно припоминаю какого-то рыжего мальчишку, который бьет меня, и которого я бью по лицу. Мы оба молотим друг друга — ногами и кулаками. Падаем и катимся по школьному коридору подвижным, сердитым клубком, продолжая пинать и лягаться. Или это ложная память? Вполне вероятно, что я дрался в детстве с кем-то рыжеволосым, он мог быть даже моим врагом. Ну и что? Ребяческое соперничество — это ведь так неважно... Во взрослом возрасте от него не остается и следа. Неужели из-за такой ерунды я возненавидел рыжих?
Возможно, надо копать глубже. Это могли быть не просто драки, а систематическое унижение, травля, удары по самолюбию... Мало ли что. Мне вспоминается какая-то давняя боль, детский комплекс, связанный, как будто, с моей внешностью. У меня есть какой-то физический недостаток? Уродство? Торопливо ощупываю в темноте свое лицо. Нос — на месте, и вроде не слишком длинный, но и не курносый. Губы полноваты, но не настолько, чтобы стать предметом насмешек. Ясно очерченный подбородок — такой, кажется, называют волевым.
Хорошо бы раздобыть где-нибудь зеркало... и пусть меня накажут. Все равно. Я хочу, наконец, увидеть себя, узнать себя, разобраться в собственном прошлом и настоящем.

В гадесе не бывает закатов, но иногда облака истончаются, делаясь прозрачнее, и небо по вечерам принимает чуть заметный бронзовый оттенок. Иногда сквозь темно-серую пелену как будто проступают звезды — крупными желтоватыми точками, похожими на рассыпанный в пыли горох. Они не складываются в привычные глазу созвездия, а равномерно усеивают небесный свод. Смотрят вниз, не мигая, то разгораясь чуть сильнее, то слабея, то ныряя в туман... Что они такое, задаюсь вопросом. Может быть, души живых — горящие где-то вдали свечи, которым только предстоит погаснуть. Всему в мире предстоит когда-нибудь погаснуть. Там, наверху, нет ничего вечного. А здесь? Кто знает... Вечность — страшное слово. Человеческий ум не в состоянии его постичь.
Река течет бесшумно — не журчит и не плещет — словно и не течет вовсе, а стоит на месте. Она холодна и тяжела, будто высеченная из гранита, и не отражает звезды. Ее черные, как мазут, воды вообще ничего не отражают. Все, что падает в них — исчезает навсегда.
Мы с Соней идем вдоль берега, окаймленного черными тростниками, и тянем шеи, как болотные выпи, стараясь разглядеть смутные огни на том берегу. На ней, как всегда, короткое серое платье с белым передником, но скромный наряд кажется особенно аккуратным, свежевыстиранным и отглаженным, а собранные в конский хвост волосы пахнут цветами и луговой травой.
- Это обман чувств, - говорит она. - Ты видишь и ощущаешь то, что хочешь видеть и ощущать. На самом деле я просто тень.
Неужели я произнес это вслух? Или моя подруга читает мысли?
- Наверное, то же самое можно сказать о каждом из нас. Ты — тень, я — тень. Все мы тени в этом чистилище.
- Это не чистилище, - возражает она, - а как бы прихожая, в которой гости оставляют обувь.
- Откуда ты знаешь?
Соня улыбается, но в ее глазах — ярких и голубых, как у сиамской кошки — нет улыбки. Они прозрачны, словно небо живых  — и светятся в полумраке. Кошки не умеют улыбаться. Зато они хорошо видят в темноте.
- А ты разве не знаешь?
Ее голос хрипловатый и влажный от слез.
- Нет, - отвечаю раздраженно, - не знаю. Я ничего не знаю. Если мертвые могут болеть, то я, вероятно, чем-то болен. Вчера опять купил пирожок у старой мегеры. Потратил твою «минутку» на  клочок тумана со вкусом соломы. Если так пойдет дальше, я застряну тут навсегда и никогда не попаду на другой берег.
Соня останавливается и берет меня за руку. Вокруг шумят тростники, чей шепот так похож на человеческий. Кажется, будто мы окружены молчаливой, внимательной толпой.
- Тебе не нужно на тот берег.
- Почему?
Она беспомощно пожимает плечами.
- Я не могу сказать.
- А тебе нужно?
- Да. Я отправлюсь туда... потом. Позже.
- Когда?
И снова она не отвечает.
- И с кем ты отправишься? - спрашиваю ревниво. - С рыжим Петером?
- При чем тут Петер? Я и не видела его с тех пор. Хотя нет... он заходил утром выпить кружечку пива.
- Заходил, значит?
- Да, - Соня усмехается, но как-то отстраненно, словно вглубь себя. - Видишь, не ты один страдаешь по клочкам тумана со вкусом соломы.
Молча бредем сквозь ломкие заросли, которые становятся гуще и гуще. Черные ивы полощут ветви в черной воде. Тростники сменяются кустами, а земля пружинит, как болотная трясина. Ее все плотнее укутывает вечерний туман, и — как будто этого мало — принимается накрапывать дождь. Мы спотыкается о кочки и невидимые корни деревьев и, поддерживая друг друга, крепче смыкаем руки. Наверное, стоит повернуть назад. Начинается топкое место.
Постойте, как она говорила? «Ты видишь и ощущаешь то, что хочешь видеть и ощущать»? А я хочу ощутить под ногами тропинку, и чтобы дождь кончился, а небо умылось звездным светом, и луна чтобы плыла в облаках, будто кусок мыла в радужной пене...
- Эй, мечтатель! - Соня бесцеремонно дергает меня за плечо. - Не повторяй мою ошибку — не требуй от мира больше, чем он может дать. И смотри под ноги.
- А толку смотреть? Все равно ничего не видно. И вообще... что плохого в том, чтобы немного помечтать? Хоть это удовольствие мы можем себе позволить?
Кустарник расступается, и мы выбираемся, наконец, на твердую землю. Небо над нами светлеет — и если немного пофантазировать, можно представить за тучами луну. Хотя ее, конечно, нет.
- За удовольствие надо платить и за мечты тоже. Знаешь, от чего здесь больше всего страдают «новенькие»? От разочарования.
- Ты это уже говорила.
- Да. И повторю, - упрямо хмурится Соня. - Здесь не так уж и плохо. Нет чертей со сковородками и прочей ерунды... Ни у кого ничего не болит. Но люди ждут чего-то невероятного, прекрасного, как в сказках бывает. Намечтают себе загробный мир, а потом оказываются здесь, где все иначе.
Мы оба размышляем над ее словами.
- Не уверен, что кто-то мечтает о смерти, - возражаю я. - Обычно их планы — длиною в жизнь. А что будет там, за порогом, мало кого волнует.
- О, еще как. Мне Петер рассказывал... Ладно, не буду про Петера. Я сама чего только не насочиняла, помню... Пока ты молода и здорова, вроде бы и ни к чему об этом думать. А когда понимаешь, как мало осталось... Начинаешь представлять себе, как все будет... Читаешь разные книги о загробном путешествии души... Хотя и понимаешь, что оттуда не возвращаются, а значит, знать точно никто не может. Вроде как умираешь прежде смерти, вместо того, чтобы насладиться последними часами жизни. Глупо на самом деле.
- И что же ты представляла?
Она задумчиво щурится и кусает губы — и непонятно, то ли смех сдерживает, то ли слезы. Уж лучше смех.
- Как все. Райские кущи и ангелов с арфами в руках.
- Может, на том берегу все это есть?
- Наверное.
Почему я никогда не замечал, как призывно мерцают огоньки на другой стороне? Мне чудится в них что-то от рождественской иллюминации, от морозно сверкающих разноцветных гирлянд.  От бумажных китайских фонариков, запущенных в небо. От праздничных латерн с крохотными свечками внутри. От маяков, ведущих корабли мимо рифов... Почему я не могу туда попасть?


продолжение следует...