Карусельные лошадки продолжение еще

Патрик молчал. Он бы ответил новому другу, но в горле как будто застрял плотный ком. Что-то тугое и скользкое — мальчик словно проглотил большую улитку.
- Сплюнь, - сказал Хайниц. - Не держи в себе. Выплюнь эту гадость.
Патрик задыхался. Улитка перекрыла ему не только глотку, но и нос, оставила только узкую щелочку, через которую мальчик со свистом втягивал воздух. В глазах потемнело. Почти теряя сознание, он увидел, как повернулась, раздувая ноздри, лошадиная голова. Дохнула теплом ему в лицо. И тут же улитка в горле зашевелилась, скользнула вверх и шлепнулась, черная и гадкая, на песок. Мальчик закашлялся.
А лошадиное теплое дыхание разлилось по телу. Словно горячей водой, омыло грудную клетку и заструилось по больной ноге. И та — скрюченная, сухая — выпрямилась и наполнилась силой.
- Э-ге-гей! - закричал Патрик. - Отдать швартовы! Слева на абордаж!
И принялся носиться кругами вокруг скамейки, вокруг газона и карусели, а Хайниц наблюдал за ним с улыбкой, как счастливый отец за проказами сына.
Набегавшись, Патрик помог другу домыть карусельную лошадку. Шторм бил копытом и косил на ребят огненным зрачком. Из его ноздрей вырывался пар, а бока вздымались и опадали под мокрыми касаниями губки.
- Добрый конь, - смеялся Хайниц и ласково похлопывал питомца по взмыленной холке. - Он привез меня к вам, а Шторм лучше всех знает, куда мне нужно. Мы организуем здесь детский клуб — я и ты — и соберем в него всех ребят Эленда. Назначаю тебя моим помощником и правой рукой.
- Здорово!
- Мы не будем праздно шататься по улицам, - говорил Хайниц, лукаво блестя глазами, - а станем веселиться на всю катушку. Детство — это время, когда надо развлекаться. Успеем еще заплесневеть, правда? Ну что, поехали кататься к обрыву?
- Что ты! Туда нельзя, - испугался Патрик.
- Боишься? - прищурился Хайниц. - А я думал, храбрые моряки ничего не боятся.
- Ну...
- А что ты хотел? Ездить по кругу? Для коней это — мука, но нас-то кто заставляет? Ладно, хорошо. Даю задание полегче. Добежать до дверей фрау Кнопп, позвонить — и спрятаться. Потом опять позвонить и опять спрятаться. И так десять раз. Представляю, какое лицо будет у старой грымзы! А если еще положить на верхнюю ступеньку пакет с водой... Или хоть вот эту губку...
Патрик замялся. Он готов был за Хайница в огонь и в воду, но дразнить чокнутую старуху с Блуменгассе? Ее-то ладно, ну, а как из дома выползет ее дед, который всю осень и зиму спит, как медведь в берлоге? Все ребята в Эленде знают, что его, как медведя, лучше не тревожить.
- Но у фрау Кнопп муж — охотник, - возразил он несмело. - У него — ружье.
- А у нас — здоровые ноги! Мы удерем, и только нас и видели! Ну что, опять трусишь? - задорно воскликнул Хайниц. - Трусишка!
Тут уж Патрику отступать стало некуда.
- А вот и не трушу. Вот, ни капельки. Идем!
Оставив на помосте ведро с мыльной пеной и прихватив с собой губку, мальчики побежали к дому фрау Кнопп.

Тяжело в хозяйстве без женщины. Особенно, если ты — одинокий старик с несмышленышем на руках. Хельга бы сейчас рассуетилась, убралась да еду сготовила. Паутину бы обмела по углам, окна помыла, и стало бы дома сытно и светло. Или Мартина, доченька... У нее всегда дело спорилось. Вроде и ничего особенного не делала — там махнет веником, здесь тряпкой, одно выбросит, другое передвинет с места на место, там протрет, тут — украсит, букет какой-нибудь, безделушку поставит... и вот, уже уютно. Такой она была, Мартина. И что же? Угасла, милая, как свечка.
При мысли о жене и дочери по щеке Томаса скатилась непрошенная слеза. Вообще-то, он не любил жаловаться. «Жизнь, она как воз, - говаривал старый фонарщик, - тяни, пока есть силы, а там, как Бог даст». На Бога и надеялся. Несмотря ни на что, верил ему, как доброму и справедливому отцу, который не допустит дурного. Но сегодня с утра так прихватило спину, что даже пришлось отложить визит в полицию. Зря, выходит, просил Герхарда его подменить. Боль сломила Томаса, сделала его слабым. Мало того, что воспоминания теснятся, давят, вздохнуть не дают, а душа того и гляди, сама собой вывернется наизнанку. Так еще и совесть мучает. Не то беда, что мальчишка поживет у него лишний день, но ведь его, наверное, ищут. С ума сходят. Кому-то сорванец этот, как ему, Томасу, Яна или Мартина...
И вот опять побежали по кругу мысли. Как лошадки карусельные, пустились вскачь без цели и смысла.
К обеду с улицы прибежал Хайниц. И где его нелегкая носила — раскраснелся, глаза горят, жаром так и пышет, будто чертенок какой-нибудь. Рукав — мокрый, хоть выжимай. Манжета грязная, капюшон болтается на одной пуговице и тоже грязный. Куртка Мартины.
- Где это ты, негодник, изгваздался?
- А мы с Патриком купали лошадку! - выпалил мальчишка и плюхнулся за стол.
Охая и держась за поясницу, Томас достал из буфета хлеб, соль, перец и горчицу, а из холодильника — вчерашний суп с венскими колбасками.
- С каким еще Патриком? - спросил подозрительно. - Какую лошадку? Ты хоть руки-то  вымыл?
- Ага, - весело откликнулся Хайниц и показал старику смуглые до черноты кисти рук с черными полукружьями ногтей.
- Лучше надо мыть. Наберешься глистов, тогда узнаешь, - недовольно пробурчал старик, но все же водрузил на плиту кастрюлю с супом.
Нарезал буханку и выложил на большое плетеное блюдо.
Но сорванец — наверняка голодный, все они, сорванцы, такие — не набросился на еду. Вместо этого он извлек из кармана тростниковую дудочку и принялся достругивать ее перочинным ножом.
- Патрик — хромой мальчик, - щебетал Хайниц, а пустотелый стебелек так и плясал в его ловких пальцах. Лезвие слегка касалось его, снимая тончайшую золотую стружку, и со стороны чудилось, будто нож целует свирельку. - Но он больше не хромает, я его вылечил!
Томас разлил суп по тарелкам и сел к столу, потеснив хлебное блюдо.
- Вылечил, как же. Доктор сыскался, смотри-ка! Ешь давай, не болтай чепуху.
- А вот и не чепуху! - не сдавался Хайниц. - Я правду говорю, дедушка! Патрик теперь, как новенький, и нога у него выпрямилась. А бегает — я догнать не могу!
- Вот как?
Что-то в его словах насторожило старика, а что именно, он и сам бы сказать не смог. Уверенность? Но все малолетние обормоты лгут нагло и уверенно. Это у них в крови. Серьезность? Но мальчишка болтал праздно, как обычно болтают дети — лишь бы голову заморочить. Такая у них, разбойников, цель. Но что-то непривычное было в его лице, в изломе густых бровей, в улыбке — вроде как дурашливой, а в то же время — и нет — во взгляде, темном и пустом, как озеро сонное, без отражений. Что-то не хорошее, но и не плохое, от чего на душе делалось странно.
- Так, дедушка! Думаешь, вру? Да? А я, правда, могу! Хочешь, я и тебе спину вылечу?
- Ну, попробуй, - согласился Томас, мысленно пожимая плечами.
Забавляется ребенок, что ж теперь. Когда-то и Мартина играла во врача, палочкой выстукивала, слушала...
Дети.


Хайниц вперил в него взгляд, словно чем-то острым уколол. Смотрел молча и напряженно, будто крючьями ворошил у Томаса внутри. Мутил и переворачивал, одно вытаскивал на свет Божий, другое, наоборот, заталкивал вглубь. То проявлял, это укорачивал, распарывал древние швы, резал по живому, а что-то, напротив, штопал длинной иглой, прилаживал, сводил вместе концы, чинил.
Вздохнул и отвел глаза.
- Нет, дедушка, не получается. Старая она, твоя болезнь. Не уходит.
- Конечно, старая. И сам я старый. А ты что думал? Старому положено болеть. Вот, как дереву полагается весной цвести, а к зиме терять листву. Не бывает старых и здоровых. Ешь, дурачок, остынет суп-то. Мне два раза греть, что ли?
Хайниц отложил дудочку и придвинул к себе тарелку.
Но что это там за возня в прихожей? Словно кто-то задел плечом вешалку, обрушив на пол плащи и куртки, грузно ткнулся коленом в сундук и чертыхнулся сквозь зубы? Похоже, кто-то вошел без стука. Впрочем, Томас не удивился. Его помощник, Герхард, всегда так делал. Есть люди, вроде, и неплохие сами по себе, но которые не знают слов «нет», «не сейчас», границы им не ведомы, и здороваться они тоже не умеют.
- Ну ты, черт, и понаставил хламья. Ногу чуть не сломал, - буркнул гость, заваливаясь на кухню.
От его теплой парки, вязаной шапочки и длинной седой бороды воняло табаком, сыростью и мокрой шерстью. Сам он, худой и сутулый, походил на длинную, нелепую запятую, какая, бывает, получится, если рука соскочит или чернила потекут.
- Да он у меня на этом самом месте лет двадцать, как стоит. Мог бы уже запомнить и не считать углы, - усмехнулся Томас и с тоской подумал: «Сейчас про дерево начнет...»
Но Герхард заговорил о другом.
- Ты бы, Том, разобрался. Там собака полпарка обгадила. Убирать кто должен, мы?
- Какая собака?
- Почем я знаю? Мюллеров, наверное, доберман. А может, Вацлавских дворняга. Все дорожки в шариках ее... Грязь, как есть. Ступить некуда. Кто же это, если не собака?
- Что ты плетешь? - возразил Томас. - Пес Вацлавских сидит на цепи. А у Фредерика Мюллера не доберман, а хаски... Старая и больная, между прочим, видит плохо и дальше чем на пол улицы от дома не уходит. Да и вообще, подмети — и дело с концом. Подумаешь, животное нагадило. Ему положено. Худо, если человек.
Герхард открыл рот и снова закрыл. Ничего не сказал, но лицо его над бородой покраснело.
Томас вздохнул.
- Ладно, поговорю с собачниками. Хоть ума не приложу, о ком ты толкуешь. Вот спина пройдет и поговорю.
- Прихватило? - сочувственно спросил Герхард.
- А то! - подтвердил Томас, как будто даже с гордостью. - Надуло, видать, поясницу.
Пока старики разговаривали, Хайниц доел суп и облизал ложку. Тарелку он вычистил куском хлеба, крошки и крупинки соли сгреб в ладошку и отправил в рот. Он бы с удовольствием попросил добавки, но постеснялся отрывать дедушку от беседы.
Искоса глянув на Герхарда, мальчик взял со стола дудочку и легонько дунул в нее. Словно сквозняк прошел по кухне. И, хотя ни один из стариков ничего не услышал, гость зябко поежился, а Томас обхватил себя руками за плечи.
- Том, кто это у тебя? - поинтересовался Герхард. Он словно очнулся, разбуженный неслышным звуком, и заметил Хайница. - Родные приехали погостить?
- Ты о чем?
- Да вот, мальчонка. Не из наших, вроде? Не городской? Внучатый племянник, али кто?
- А, да. Нет, не племянник. Знаешь, чудная вышла история.
И он рассказал, как позавчера ночью обнаружил мальчишку в городском парке, сидящим верхом на карусельной лошадке. Никто он, ни откуда, не говорит, а вернее всего, и не знает. Может, память отшибло, ударил кто по голове или испугал. А может, и по малолетству — забыл и все. У детей мысли короткие и легкие, как солома. Ветер дунул — и нет их. Врет что-то про цыган. И что делать с ним, не известно.
Герхард возмутился.
- Что значит, не известно? А полиция на что? Сейчас же иди в полицию, пускай там и решают, куда его девать. Это их работа, а не наша, они за нее деньги получают. Пусть ищут его родителей. Или в приемную семью определяют. И вообще, что хотят, то пусть с ним и делают. Рехнулся ты, что ли, Том, на старости лет? Как это так — брать в дом чужого ребенка? Непонятно кого? А вдруг он заразный какой-нибудь? Вдруг всех тут перезаражает?
- Да никакой он не заразный, - отмахнулся Томас. - Поздоровее наших, городских, будет. А в участок я и сам собирался. Хотел сегодня сходить, но, видишь, вступило в поясницу — не могу разогнуться. Вот, отпустит чуток — тогда и пойду. Ведь не горит.
Герхард, однако, не унимался.
- А чего тянуть-то? Ну, давай, я схожу. Пусть будут в курсе, а там и ты оклемаешься понемногу. Тебя как звать-то, малой? - повернулся он к мальчишке.
- Хайниц.
- А фамилия у тебя есть какая-нибудь, Хайниц?
- Лорк.
Герхард крякнул и неодобрительно поскреб затылок.
- Во как. Хайниц Лорк, значит. Так и сообщим. А откуда у тебя, Хайниц Лорк, эта тростниковина? На озере был?
Мальчишка помотал головой.
- Ребята дали.
- Какие еще ребята? Ты бы, Том, хоть смотрел за ним, что ли, раз уж взял к себе. Чтоб не шастал где попало. Как сверзится с обрыва или утонет в болоте — тебе же отвечать.
- С какой стати — мне? - изумился Томас. - Он мне, вообще, кто? Чужой. И зачем я буду за него отвечать?
- Обрыв — это не страшно, - тихо проговорил Хайниц, стиснув свирельку в кулаке так, что побелели костяшки пальцев. - Страшно четыре года сидеть взаперти, не видеть ни солнца, ни звезд...
Томас остолбенел.
- Что? - он не поверил своим ушам. - Что ты сказал? Повтори!
- Я, дедушка, говорю, что не был на озере, - громко и четко повторил Хайниц. - А дудочку мне мальчик вырезал. Большой. Я его у карусельки встретил. Хочешь, сыграю?
- Ну, давай, - проворчал Томас, успокаиваясь.
Послышалось. Слава Богу. Старик поежился, отгоняя невольный страх. Такое ощущение бывает, когда смотришь на какой-нибудь простой предмет, например, на стул или на чашку — привычно, без опасения смотришь — а тот вдруг возьми да обернись чем-то совсем другим.
Хайниц поднес дудочку к губам. Странно. У них, у свиристелок тростниковых, обычно голос какой никакой, но есть. Глухой, словно вой ветра в печной трубе, или резкий, или плаксивый. Бывает и так, что одно шипение выйдет, а не голос. Или гул, как внутри осиного гнезда. Низкий, сердитый гул. А тут — мальчишка надувает щеки, и видно, что пыжится, а ни звука не слышно. Томас хлопнул себя ладонями по ушам — показалось, что внезапно оглох, но хлопок получился неожиданно громким и болезненным.
Герберт взглянул удивленно.
- Ну, будет, будет, - замахал на Хайница руками. - Не нравится мне твоя игра, малой. В носу от нее свербит. Пошел я, Том, это... в участок схожу, а то мало ли что... Устроили тут.
И, пятясь задом, как рак — и такой же злой и красный, он поспешно выскользнул из кухни, а затем — из дома, стукнувшись напоследок о сундук.

Яна, белая, как птица, нахохлилась в темноте и, поджав под себя ноги, словно павлин хвостом, укутала подолом острые коленки. День в ее тесной каморке мало отличался от ночи, поэтому девочка дремала, когда хотела — иногда целыми сутками. Сны ее были так же черны и безотрадны, как явь. Лишь изредка в них проникало что-то далекое, забытое и яркое — синий платок на ветру и крошечные, дрожащие радуги на кончиках растопыренных пальцев. Пронизанные солнцем ногти похожи на золотые полумесяцы в ореоле разноцветных искр, такие легкие и лучезарные, что того и гляди вспорхнут... Это летучее счастье никак не удавалось задержать, ухватить за краешек и поднести к глазам, и каждый раз, просыпаясь, Яна плакала.
Плакала и спала. Спала и плакала.
Но после ночной прогулки все изменилось. Теперь стоило девочке зажмуриться, и вот уже блестели во мраке фонари, пуская светлые дорожки по мокрому асфальту, и таял в небе масляный круг, и страшная морда тыкалась ей и лицо, мягкими губами щекотала шею, всхрапывала и пряла ушами. Яна вздрагивала и пугливо таращилась во тьму. Кровь гулко стучала в висках.
Из-под двери сочился неторопливый разговор — слишком тихий, чтобы разобрать слова, но все же достаточно громкий, чтобы узнать говорящих. Вот, добродушный, монотонный рокот, на одной ноте, как потуги старенького соседского авто или как шарканье метлы по асфальту — это дед. А вот, ясный, звенящий голос — это новый мальчик, Хайниц. Хлопнула дверь — и к этим двум присоединился третий. Шепелявое причитание — кто бы это мог быть? Ну, конечно, дедов помощник, Герхард! Яна поморщилась. Герхарда она не любила. Не то чтобы он сделал ей что-то плохое — они и не видели друг друга ни разу. Возможно, старый дворник даже не догадывался о ее существовании. Но девочке не нравились ворчливые интонации деда, когда тот обращался к помощнику. Не нравились пришептывание и причмокивание гостя, его манера вечно на все натыкаться и ронять предметы. Герхард представлялся ей мерзким, плюгавым старикашкой, и это было, в сущности, правдой.
Яна приложила растопыренные ладони к ушам. Ей хотелось слушать Хайница, ловить чистые и звонкие нотки его речи. Хотелось, чтобы лилась прохладная трель. Но ее новый друг молчал, и Яна задремала. Ее голова склонилась на плечо. Замелькали бледно-зеленые блики фонарей, розовые, лимонные и голубые окна. Всхрапнул чудовищный конь. Раздул ноздри, стукнул копытом о деревянный настил карусели — и как будто закричал.
Девочка вскинулась и распахнула глаза. Крик еще висел в воздухе, такой отчетливый, что, казалось, его можно было увидеть и даже пощупать.