МРАН. Последний пазл

Густая ночь погасила звёзды и звуки, растеклась чернилами по стеклу окна, глядящего во внутренний дворик часовни. Священник Никодим не спал. Обычно он старался лечь до полуночи, чтобы в час Быка, когда зло обретает сокрушительную силу, а живое, непрочное человеческое естество беззащитно и уязвимо – не подвергать себя искушениям.

В такие часы могло произойти что угодно. Сны искажались и превращались в кошмары, в предрассветных сумерках оживали неподвижные вещи, люди сходили с ума, а в окна заглядывали прозрачные ледяные стрекозы. Их мёртвые, тускло-белые, как оловянные горошины, глаза ощупывали каждый освещённый угол в бедных жилищах, и чуткие мембраны внутри этих неживых тварей фиксировали каждое прозвучавшее слово. Даже здесь, вдалеке от безумного Мрана, проклятый город следил за изгоями, выявляя подозрительных, среди которых всё ещё можно было обнаружить чудотворцев.

Накануне священника пригласил сын старого Эйнара – замкнутого и нелюдимого местного отшельника. Эйнар умер во сне – так умирают праведники. Больше всего на свете Никодим желал бы именно такой, тихой и безболезненной, смерти. Правда, старик никогда не причащался, но кто сейчас причащается, кроме самого Никодима и его домашних? Да и то – втайне. По нынешним временам об этом лучше помалкивать, и вообще держать рот на замке.

О сыне Эйнара ходили недобрые слухи. Его мать, молоденькая Мэй, чьё имя означало «цветок», умерла при родах. Судачили, что в роду у неё были чудотворцы, но с её смертью все предположения потеряли смысл и забылись. Эрс рос почти беспризорно, воспитывался как попало. Поговаривали, что паренёк был сорвиголова с холодным сердцем – из тех, кто может убить человека, если понадобится.

Но события, случившиеся в доме, где Никодим отпевал покойного, не укладывались в сознании, лишний раз подтверждая старую истину: не всё является тем, чем кажется. Поминки старого Эйнара не выходили у священника из головы. Он сам видел, как в дом осиротевшего Эрса во время поминовения сошлись животные, будто в них вселились души умерших. А в поминальном вине, который Никодим приготовил из винограда, сорванного во дворе, появился явственный привкус крови.

Всё сошлось, совпало: вкус железа и крови, и серебряный крестик покойной матери, и неожиданные слёзы Эрса, когда лицо его вдруг изменилось, преображаясь в лик, подобный тем, какие Никодим видел на храмовых иконах в детстве.

Он вспомнил осенний ясный день, когда его отец – архиерей – служил последнюю литургию в последнем храме Мрана. Он покинул храм последним. Спустившись по лестнице, снял с себя широкую, сияющую на закатном солнце, ленту – омофор, потом расшитую золотом драгоценную митру, и бросил в костёр, разожжённый людьми в тёмных комбинезонах. Вслед за ним к жаркому костру потянулись другие церковные служители. В огонь полетели епитрахили, ризы, рясы и стихари – церковники срывали с себя церковные одежды и предавали их публичному сожжению. Происходящее напоминало тягостный зловещий ритуал.

Люди, толпящиеся вокруг, вели себя странно: одни плакали, другие смеялись глумливо, как будто были свидетелями непристойной уличной сцены. А люди в тёмном уже волокли на брезентовых носилках иконы и книги, выносили церковную утварь. Пахло сожжённым ладаном и бензином.

Стоя недалеко от костра, Никодим заворожено смотрел на огонь. Иконные лики вспыхивали, светились и плавились в огненных языках, искажались, как живые лица в момент наивысшего страдания, дрожали в раскалённом воздухе и возносились, охваченные удушливым дымом, как тени взмывающих в небо огненных птиц.

Спустя месяц отец отправит его с матерью в одно из селений, а сам останется в ненавистном Городе, чтобы через полгода мучений и разбирательств – взойти на костёр и взлететь над площадью большой сияющей птицей.

О том, что всё было именно так, Никодиму рассказал один из бывших прихожан. Этому человеку пришлось бежать из Мрана, поскольку стражи, будто по команде, стали выхватывать из согнанной на площадь толпы тех, кто смотрел в небо, провожая взглядом улетающих мучеников. Их видели не все... Тех, кого им удалось схватить, отправили на костёр позже.

В тот год, говорят, площадь пылала несколько месяцев. Тысячи огненных птиц взмывали над горящими крестами на глазах у всех, но те, кто смотрел – не видел, а те, кто видел – остерегались смотреть в небо, и опускали глаза вниз, чтобы не выдать себя и не навлечь беду на всех, кто был причастен к их жизни.



Священник горько усмехнулся. Всё видится людям в ложном свете. Даже он сам, Никодим – лишь фантом, видимость правды. А правда в том, что отец Никодим никогда не был священником. Он не посещал духовную семинарию, его никто не рукополагал в священнослужители. Тёмное облачение ему сшила жена. Оно лишь напоминало поповскую рясу, и если бы возник вопрос у служебных людей из Мрана – всегда можно было бы представить дело так, что это – простой балахон, который носят художники. На этот случай в доме у Никодима стояло два мольберта и висело несколько картин крайне сомнительной художественной ценности. Честно говоря, рисовать он совсем не умел. Но ведь в свободном обществе каждый волен самовыражаться, как ему угодно?

Люди, знавшие его, предпочитали не замечать несоответствий. Одни – потому что не помнили, как выглядит настоящая одежда священника, другие – потому что не хотели видеть того, что лишало их надежды. В сумрачном времени, на которое упала тень Мрана, людям была необходима хоть какая-то надежда. Надежда – единственное, что он мог подарить им.

После того, как отверженные были отпущены, а вернее, изгнаны из умного Города, образ бывшего священника вызывал у обездоленных любопытство, сострадание и уважение. Никодим был для многих из них символом стоического, незримого сопротивления умиранию всего, что было связано с прошлой жизнью. Теперь, издалека, она вызывала тихую, ноющую ностальгию, казалась уютной и даже счастливой.

Все священные тексты, которые он знал – запомнились с детства, с тех времён, когда они с матерью ездили на отцовские службы в большом серебристом автомобиле, вызывавшем шумные нарекания горластых поборников религии, которых возникло множество тогда, перед окончательным воцарением Мрана.

Никодим отца любил и боялся, так как ему частенько перепадало за неистребимую склонность к вранью. Отец в шутку и всерьёз говорил ему:
- Какой ты Никодим? Ты – Чунта, обманщик! Вот какое имя было бы для тебя в самый раз!

Ребёнком ещё, пробираясь к амвону, он ловил каждое слово, ведь отец обещал, что внимание во время литургии поможет ему избавиться от порока. Впрочем, в миру лукавая неправда не считалась предосудительной, а позже — стала едва ли не доблестью. Никодим ужился со своим грехом давно, хоть время от времени и укорял себя за это.

Отпевание Эйнара было чистейшей воды профанацией и кощунством. Он никогда не был на погребальных церемониях, отец принципиально не брал их с матерью на похороны, опасаясь, что тяжёлые впечатления могут быть вредны. Поэтому, с опаской поглядывая в лицо новопреставленного, Никодим нараспев бормотал что-то неразборчивое, изо всех сил мысленно желая усопшему найти дорогу туда, где его неприкаянная при жизни душа будет счастлива и покойна и где его ждут те, кого он любил, и кто любил его.

Если так разобраться, то отец Никодим помнил не так много молитв. А книги, в которых хранились драгоценные слова, безжалостно изымались и сжигались, часто – вместе с их обладателями. Поэтому всё, что он помнил наизусть – из уст в уста передавалось домашним. Это всё, что он мог сделать.

Но главный обман всей жизни заключался в том, что он потерял доверчивую детскую веру с тех пор, как отца сожгли на площади. Это произошло на глазах у тех, кто толпился в очереди на исповедь ещё вчера, осаждал отца после изнурительных служений, чтобы пожаловаться на жизнь, спросить совета в непростых житейских ситуациях, посоветоваться по вопросам покаяния.

Никодим старался избавиться от ненависти и простить их, как прощал в детстве, по наущению и настоянию отца, своих обидчиков, швыряющих камни и выкрикивающих оскорбления ему в лицо. Они, повторяя слова взрослых, услышанные дома, обвиняли отца в нечистоплотной игре, в манипуляциях человеческим доверием, называли шарлатаном, фарисеем, швыряли грязные ругательства в адрес матери, устраивали бойкоты, а однажды избили по дороге из воскресной школы, налетев толпой и нахлобучив ему на голову пакет для мусора.

Отец привёз врача, но не стал обращаться в полицию, сказав: «Прости их, они не ведают, что творят...» Никодим взорвался и впервые закричал на него, показавшегося ему тогда жалким и беспомощным: «Они давно сошли с ума! Понимаешь?! Они проклятые безумные свиньи! Они бесы, демоны!»

Он не разговаривал с отцом больше месяца. А потом наступил день последней литургии, это был большой праздник – а какой именно, Никодим почему-то напрочь забыл.
.
Утратив детскую веру, он так и не стяжал её за время взрослой жизни. Даже если Бог и существовал где-то там, за пределами бесконечно надменного неба, на недосягаемой высоте, то он давно отвернулся от людей. Стал недоступен. За годы усердных молитв, а иногда – и тайных слёз, Бог ни разу не ответил, и даже не подал хоть самого малого, знака.
Именно поэтому то, что произошло на поминках в доме Эрса, встревожило его уснувшую душу и всколыхнуло детские воспоминания.

Потрясение от увиденного пришло не сразу, а лишь несколько часов спустя. Вчерашняя сцена воскресала в его голове всё чаще, воссоздавалась мысленно, восстанавливалась до мельчайшей детали, накатывала волнами, будоража алогичностью и беспокоя ум Никодима тем, что он недопонял в ней. Здесь не хватало какой-то детали, очень важной. Но чего именно – священник не знал.

Окно тихо задребезжало. Никодим поднял глаза и встретился с мёртвым всевидящим взглядом белоглазой ледяной стрекозы, ткнувшейся в оконное стекло и повисшей на уровне его головы. Он осторожно погасил свечу. Но во дворе послышался треск ветвей и шелест листьев, как будто какая-то не рассуждающая, тупая бычья сила вломилась во двор сквозь виноградные заросли. Входная дверь вздрогнула и грохнулась на пол. Никодима ослепил нестерпимый свет заметавшихся во тьме фонарей.

Спустя секунды, с мешком на голове и связанными за спинкой стула руками, он услышал высокие металлические голоса, разлетевшиеся по всему дому, испуганный спросонья голос жены, грохот, шум и возню.
- Имя!
- Меня зовут Чунта! – неожиданно для себя крикнул он в ответ, сдерживая сердце, которое затрепетало, заколотилось в груди, как одержимое. . Вот оно, откровение, застигнутое врасплох животным адреналиновым страхом.

Шею сдавили железные пальцы. Вслед за ударами по ушам, в звенящей тишине, словно сквозь вату, послышалось слаженное гудение нескольких голосов, как будто у головы закружился рой огромных шмелей. И прямо у лица раздалось пронзительное шипение:
- Выродок пытается шутить! Настоящее имя!
- Никодим... - выдохнул он.
- Чунта? – услышал он тихий, растерянный голос жены. – И ты мне не сказал?
- Прости... - прохрипел он, чувствуя, что начинает задыхаться.
- Что со вторым? – гнусавый голос поплыл в наступившей тишине.
- Эрскаин. Его нет в доме. Мы проверили - там пусто.
- Отбой. Ублюдок убил четырёх человек. Он явно не тот, кто нам нужен. Распоряжение везти этого.
— Почему ты не сказал?! – закричала жена.
- Я не мог... - голос Никодима сорвался на свистящий шёпот, горло перехватило от подкатывающих откуда-то изнутри слёз. Он вспомнил зверей, пришедших в дом Эрса. Так вот кто они были, незваные гости...

Никодима подняли за ворот рубахи и легонько ударили под дых, затем снова раздался гнусавый голос:
- Зачем ты устроил этот зверинец в доме покойника?

Никодим судорожно вдохнул. В отяжелевшей голове эхом прошелестел голос отца из далёкого детства: «... Какой ты Никодим? Ты – Чунта, обманщик! Вот какое имя было бы для тебя в самый раз...»

Он унял дрожь, успокоил беснующееся внутри сердце и произнёс:
- Я просто пошутил. Хотел смягчить человеческое горе. Хотел проверить, получится ли у меня. Получилось. Вы же знаете, кем был мой отец. Вы всё знаете о нас... всё! До седьмого колена! Это я. Я – чудотворец. Утешитель.
- Стоп! Признание зафиксировано. Пакуйте этого утешителя!. И выродков тоже. Самку оставьте. Она бесполезна.

Где-то вдалеке, у маслобойни, прокричал петух. Это был последний пазл, наконец-то всё сложилось. На несколько мгновений в доме и в душе у Никодима воцарился короткий покой, и он, с каким-то непостижимым для себя самого, облегчением, произнёс про себя: «Ну вот и я, Господи... Вот и всё. Здравствуй. Вот я...»