Акварели

Солнце в июле просыпается около пяти. До этого полчаса властвуют сумерки –  неясное, смутное время черно-болотной травы, блестящих муравьиных дорожек на песке, изумрудных звезд и влажных антрацитовых теней. Только два цвета: один – предвкушение дня, а другой – шаг назад, в темноту, в ночь. Потянешь за зеленую ниточку –  вспыхнет рассвет, ухватишься за черную – и мрак сгустится. Главное – не перепутать второпях или по глупости, не сплести ложное, не нарушить однажды установленный ритм. Сумерки легки, как душа на весах Озириса.
Растрепанная, в мокрых от ночной росы босоножках, Клара скорчилась у мольберта. От холода ломило ступни. Она бы досуха выпила кистью тусклую зелень, но боялась убить еще не распустившееся хрупкое утро. Поэтому просто стояла и ждала.
Свою первую акварель Клара написала в десять лет, через полгода после смерти матери. По совету детского психолога отец вложил кисть в ее вялые от долгой тоски пальцы. Вышла неумелая размазня: осока налезала на забор, облака размылились по черепице кособокого домика, а собака слилась с будкой в нелепое многоугольное чудовище. Однако что-то в груди сжалось, и протянувшийся с нарисованного небосклона луч вспыхнул ярко, как перо жар-птицы.
Тогда природа была щедра на краски. На заре луг становился червонно-золотым, озеро лоснилось вощеной бумагой, а горы сияли прозрачно и тонко, будто выточенные из розового кварца. Думалось, многоцветье невозможно истощить, как не вычерпать кастрюлей океан. Так ребенок, пробуя новые баночки с акварелью, не верит, что через пару недель из-под красного, зеленого или синего проступит жесткое пластмассовое дно. Клара рисовала самозабвенно, из года в год макая кисть то в палевый мох, то в озерную желтизну, то в красно-лиловые тучи, пока не уткнулась ею хоть и не в пластмассовый, но мертвый остов.
А мир-то, оказывается, всего-навсего броско раскрашенная картинка. Плесни на нее водой и промокни губкой –  останется голый эскиз. Гравюра в серых тонах.
Просиял агатовой свежестью горизонт. Утреннее солнце выдавило на него две скупые капли кармина, которые тотчас расплылись, и небо потеплело, из серого делаясь бежевым. Немного, но лучше, чем ничего. На приколотом к планшетке листе медленно проявились жемчужно-палевые облака, песчаный берег, корявое дерево на склоне. Яблоня. Кармина хватило на четыре глянцевых плодовых бочка. Так мало цветов осталось у лета, что не достает на одну единственную картину. Клара подобрала все, до последней искры. Осушила небо, повозила кисточкой по траве. Хоть бы кузнечик проскочил зеленый. Последние годы все кузнечики вокруг серы, так же, как и бабочки, и птицы, и детские локоны.


Листва получилась неяркой, а просветы между нею и вовсе блеклыми, почти белыми. Напрасно Клара поднимала взгляд к залитому тусклой серостью небосводу. Напрасно молила озеро –  волокнистое и грубое, как будто шерстяное, – подарить ей немного лазури. Акварель подсохла, и Клара стыдливо скатала ее в трубочку.
Синий цвет для пейзажа все равно что соль для супа – без него не вкусно. «Ну вот, –  сказала она себе, –  теперь и картины получаются недосоленные, а не только айнтопфы. Бедный Эрих все время жалуется». Айнтопф – это такое блюдо, в которое можно положить все, что угодно. Морковь, картошку, сосиски, бобы или собачьи консервы –  результат один. Эрих съест и, уронив тяжелый взгляд в пустую тарелку, пробурчит «спасибо». Только соли всегда должно быть ровно столько, сколько надо, не больше и не меньше.
Дома Клара сунула недописанную акварель в шкаф – сколько их там скопилось! –  и, опираясь грузно на перила, поднялась на второй этаж, в гостиную. На полу, рядом с диваном валялась небрежно скомканная синяя рубашка Эриха. Клара нагнулась и подняла ее, собираясь отнести в ванную и сунуть в бак с грязным бельем, но застыла, задумчиво растирая поясницу. Не спуститься ли опять вниз и не закончить ли картину? А заодно, решила она, и кровь неожиданно громко забилась в висках – посмотреть старые, забытые, юные. Свежие, не вымученные, не выжатые по капле. Те, в которых и краски, и чувства через край. Зря, что ли, хранила их все эти годы?
Из темного нутра шкафа на нее пахнуло нафталином и пылью. Акварелей там не оказалось –  ни одной, – зато с вешалки прямо в руки упала старая лисья шуба. Давно не ношенная, забытая, без двух пуговиц и вся оплетенная паутиной. Клара осмотрела ее и увидела, что воротник подбила моль. «Вот так и жизнь проходит», – подумала она.