Зимняя сказочка

Пауль и Паула жили на краю поселка, в домике под остроконечной крышей. Летом ухаживали за садом, в котором росли астры, гвоздики, настурции, душистые травы и всякие овощи, а зимой катались на коньках по замерзшей реке. Снег выпадал редко — раза два или три за весь год — но зато столько, что дома укутывались им по самые карнизы, а от реки оставались только золотые верхушки ив, сиротливо торчавшие над гладкой сверкающей белизной.

     Днем Пауль работал, а Паула оставалась дома и вязала из яркого мохера шапочки, свитера и длинные пестрые шарфы, которые потом раздаривала или продавала на рынке. Не то чтобы в семье не хватало денег. Как раз наоборот. Но Паула была художницей в душе и вязала так, словно писала маслом по холсту. Под ее тонкими спицами распускались цветы, вставало и заходило солнце, разлетались упругим веером разноцветные бабочки и осенние листья. В ее свитерах-картинах щеголяли все взрослые поселка, и — скажу вам правду — им завидовали даже столичные модники - а ребятишки никогда не простужались, потому что мохеровые солнца на шарфах грели не хуже настоящего.

     Из остатков ниток Паула мастерила «цыплят», клубочки, к которым потом приделывала картонные ножки и клювики — и дарила их мужу на новый год и на рождество, а перед тем, как спрятать под елку, подолгу держала в руках и думала о Пауле, напитывая талисманы любовью и теплом. Сам Пауль к «цыплятам» относился равнодушно, благодарил жену и ставил мягкие комочки на буфет, где их уже скопилось столько, что хватило бы на целую игрушечную птицеферму.

     Он считал, что на праздники надо дарить что-то изысканное, в крайнем случае, полезное. Поэтому перед рождественской неделей ездил на пару дней в город и привозил оттуда то бижутерию в продолговатых бархатных пеналах, то свертки с атласным или шелковым бельем, то витые, пахнущие хвоей свечи. Однажды привез большого, в полчеловеческого роста гнома, Паула сначала подумала, что стеклянного. Очень красивого. Но от фигурки исходило такое пронзительное сияние, одновременно живое и недоброе, что Пауле стало зябко. Она прикоснулась к влажно блестящей косичке и словно обожглась — ладонь сразу защипало. Пальцы онемели и намокли, под ними образовались крошечные лунки.

     «Это лед, - сказал Пауль. - Он обработан специальным составом и не тает при комнатной температуре. Только не ставь его у камина, хорошо? Не знаю, доживет ли до весны, но хоть полюбуемся. Он фосфорицирует в темноте, погляди... вот, я сейчас погашу свет».

     Любоваться гномом Пауле не хотелось. Она тихо скользнула в ванную, включила горячий душ. Вернее, хотела включить горячий. Вода из трубы текла холодноватая и вялая, и не согревала, а только дразнила иллюзией тепла.

     Пауль полулежал на диване в темной гостиной и, точно зачарованный, смотрел на странную сидячую скульптуру с желтыми волосами и в смешных тапочках. Разноцветный лед тягуче переливался в скользящих лучах единственного на всю улицу фонаря. Гном — вернее, это была гномиха — улыбался одним уголком рта, едва заметно, чуть-чуть. Другая половина лица оставалась серьезной. Пауль щурился на тусклое свечение, и в его голове, точно звезды в пустоте, вспыхивали слова. Яркие, отточненные, ограненные, словно бриллианты, безупречно-правильные. Это были слова волшебства. Из них сами собой складывались строки, а затем —  стихотворные катрены. Пауль чувствовал себя оленем, которого ранили в сердце вишневой косточкой. Вернее, ранили давно, но только сейчас косточка неожиданно начала прорастать.

     Под утро Паула проснулась от холода. Встала, дрожа, и попыталась растопить камин, но пламя едко дымило и шарахалось от ее рук. Наконец, тонкий золотисто-оранжевый росток пробился сквозь копоть и черноту, но выглядел болезненным и чахлым.

     Гнома поставили между елкой и буфетом, подальше от открытого огня. Несмотря на чудо-состав, лед за ночь подтаял, желтые косички истончились, а лицо слегка оплыло, сделалось обиженным и злым. Полуулыбка превратилась в полуусмешку. Во всяком случае так казалось Пауле. В том месте, где разноцветная вода пропитала паркет, из пола выросла крошечная сосулька-сталагмит.

     «Вот, просил тебя так сильно не топить», - недовольно сказал Пауль. - «Да я замерзла во сне, - оправдывалась Паула. - Холодно у нас. Посмотри на термометр, четырнадцать градусов». - «А тебе сколько надо? И что он показывает, висит на самом сквозняке. Вот, куда нужно, - и сорвав со стены стены пластиковую трубочку, поставил ее на полку над камином. Красный спиртовой столбик тут же пополз вверх. Пауль удовлетворенно кивнул. - Девятнадцать. А говоришь, замерзла».

     Но Паула все равно тряслась от холода. Чем дальше — тем сильнее и мучительнее, до слез, до боли в суставах, до судорог в онемевших пальцах. Хотела связать себе шарф или свитер, но в доме, как назло, кончились нитки, а в магазине вместо теплого желтого мохера осталась только холодная синяя полушерсть.

 Медленно тянулась рождественская неделя. Пауль большую часть дня проводил за письменным столом, сочинял стихи — длинные и завораживающие - и маленькие истории. Ему казалось, что его мысль обнимает весь мир, тогда как на самом деле она сжалась до размеров горчичного зерна. Удивительная иллюзия.

     Он полюбил пустоту и тишину, и печальную красоту падающего снега. А снег теперь шел все чаще и чаще, почти каждый день. Даже в ясную погоду за окном плясали белые мухи, облепляли стекло, лунными блестками оседали на карниз. Их тянуло к домику под остроконечной крышей сильнее, чем железную крошку к магниту или мотыльков к горящему фонарю.

     «Это все твой гном, - жаловалась Паула, робко ставя на край стола чашку горячего кофе. Но кофе тотчас остывал, и Пауль морщился, отхлебывая тошнотворно-прохладный напиток. - Твой ледяной идол. Совсем дом выморозил. Посмотри, как ухмыляется, как будто смеется над нами».

     «Ну, что гном? При чем тут гном? - Пауль нервно передергивал плечами. - Ну, выкинь его, если хочешь... Я его тебе на рождество подарил. Подарки нельзя выбрасывать, это все равно, что плюнуть в лицо человеку. Но ты выкинь, если не нравится».

     Паула молча кусала губы — не в ее правилах было плевать кому-то в лицо, а тем более любимому мужу — и незаметно подвигала гнома ближе к огню.

     Ледяная скульптурка постепенно таяла и, точно злокачественная опухоль, расползалась по дому, прорастала метастазами то здесь, то там. Потолок в сверкающей бахроме сосулек, тоненькая корочка инея, забелившая скатерть ломкими снежными цветами, ледяная горка в углу, рядом с ящиком для обуви. Серебряные разводы на стенах и бриллиантовые подвески на люстре. Красиво до умопомрачения. Нытье Паулы раздражало, а хрусткая белизна комнат успокаивала, возвращала целостность, погружала в светлую, приятную задумчивость.

     К новому году от гнома осталась желто-синяя лепешка, зато дом превратился в сказочный ледяной дворец. Только под елкой темнело незамерзшее пятно, да от горстки «цыплят» на буфете тянулась узкая черная проталинка.

     «Я не могу растопить камин, дрова обледенели... И плита больше не греет, - голос Паулы с трудом пробился сквозь толстую подушку снега. - Не на чем приготовить обед».

     «Не надо, - отмахнулся Пауль. - Сделай бутерброды или еще что-нибудь. Я не хочу есть. И вообще, оставь меня в покое».

     Она заплакала, накинула старую меховую куртку и ушла. Навсегда, прочь от маленького домика с хрустальным потолком и заиндевелыми стенами. Обратилась в ледяной столп или растворилась в стылой слякоти облаков и крошеве вьюги. Говорят, ее видели на другом берегу реки. Может, врут.

    Пауль не искал жену. Он сидел за столом, у потухшего очага и, так как чернила в ручке застыли, писал осколками фиолетовой сосульки по снежному пространству листа. Ровные блестящие буквы стягивались в строчки, строчки - в морозные узоры. А потом льдинки выскользнули из его окоченевших пальцев и сложились в слово «любовь». Будто в насмешку.