Демиуржий подарок Ч. 8 Фауст

«Не все вещи, которые очень хочется
иметь, нужны тебе на самом деле!»

Итак, что мы имеем? Кольцо в пальце даёт власть (пусть временную!) над временем. Да это же мечта всего человечества с незапамятных времён! И она сбывается на мне... во мне... нет! – у меня! Не знаю, о каких грядущих опасностях печалилась Эйри, но сейчас нужно этой возможностью воспользоваться с максимальной пользой! Так, согласно инструкции, сколько бы этот артефакт мне не принадлежал, времени у меня всё равно в два раза больше — реального и «остановленного». Что я могу делать в этом подаренном Безвременье? Думай, Элли, думай! Тебя же никто в этом состоянии не увидит, а это даже покруче, чем шапка-невидимка.

Подумав о шапке-невидимке, я тут же поняла, почему Ирина остановила свой выбор на мне. Да, тёплые дружеские отношения, конечно же, сыграли свою роль, но главным, определяющим фактором, скорее всего, стала моя, всем известная, патологическая честность. Эйри была на двести процентов уверена, что я не воспользуюсь кольцом в каких-то собственных корыстных целях!

Наверняка при принятии решения она припомнила тот случай, когда я на очередной нашей вечеринке нашла в дамской комнате дорогущего ресторана кем-то потерянное дорогущее колье и тут же, ни секунды не раздумывая, понеслась отдавать его администраторше с просьбой отыскать законную владелицу. Та, естественно, пообещала непременно сделать это, но смотрела на меня так, как обычно смотрят на тяжело больных людей...

Или другой случай, когда я метров сто, вопя и размахивая руками, бежала за отъехавшей от киоска на остановке машиной, чтобы отдать пухлый бумажник, вывалившийся из кармана водителя при посадке...  Автомобиль, в конце концов, остановился, и потеря была вручена растяпе, но тогда на меня как на безнадёжно больную смотрела уже вся остановка...

И наверняка Колючей рассказывали ставшую уже легендарной историю, как Куропаткина по молодости, на заре перестройки, будучи в командировке в Москве, в плотной толпе на улице Горького натурально споткнулась о пачку двадцатипятирублёвых купюр – видимо, какой-то валютчик, с коими тогда ещё нещадно боролись, избавился от неё, почувствовав за собой слежку. И нет бы поднять незаметно находку и бежать на электричку (бешеные же деньги были по тем временам!), я, вскинув руку с зажатой в ней лиловатой пачкой, начала громогласно вопрошать толпу: «Кто деньги потерял?». Ни я, ни шедшие рядом растерявшиеся коллеги, даже не успели толком рассмотреть, кому принадлежала рука, выхватившая из моей находку, и кто, едва обронив фразу: «Это моё!», в одно мгновение скрылся в толпе. Мы даже не поняли, мужчина это был или женщина...

– Ты что, совсем дура? Ты что, не понимаешь, что такие деньжищи никто потерять не мог – их выбросили, скинули, значит они – ничьи! – пилили меня всю обратную дорогу наши тётушки.   
– Ну, как это – ничьи-и-и? Ну, откуда вы знаете, может всё-таки, кто-нибудь потеря-а-а-ал... –  жалобно блеяла я в ответ, покорно примеривая на себя ярлык хронической неудачницы и овцы, совершенно «не умеющей жить».      
– И откуда ты такая... ненормальная? – чуть позже  более жалостливо вздыхали мудрые женщины, раздобревшие после пятой рюмки чая...

И я тогда, помню, уткнувшись носом в пыльное вагонное окно, всю дорогу размышляла над этим, вроде бы, риторическим вопросом. Действительно, откуда во мне это? Мама, конечно же, внушала мне с детства, что брать чужое нехорошо, как это делают все нормальные родители. Но сама при этом не таясь таскала с работы спирт, вату, бинты и всё, что можно было утащить из отделения районной больницы, где она работала постовой медсестрой, внося тем самым немалый разлад в неокрепшие мозги собственной дочери. Как это? Нельзя, но в каких-то случаях, выходит, можно?

А что? Так все поступали в остродефицитное советское время, как бы ни боролись власти с «несунами»! У соседской Таньки всегда можно было до отвала «угоститься» пряниками производства нашего горпищекомбината, где работала её мама. Верка из дома напротив, у которой родители трудились на химзаводе, делилась со всеми чудо-стёрками – кусочками какой-то необыкновенной белой резины, стиравшей неверные карандашные линии бесследно и без противных серых катышков. И все знали, что Вовкина бабушка вышивает и продаёт на рынке огромные цветастые ковры и подушки, потому что она всю жизнь проработала на прядильной фабрике, и у них этой пряжи дома – до потолка! И даже очкарик Владик, мать которого трудилась машинисткой в горотделе (подумать только!) милиции, был обладателем невероятного сокровища – целой кипы разноцветной копировальной бумаги и пачки волшебных химических карандашей. Как же мы ему завидовали! Копирка тогда нам, девочкам, нужна была позарез – переводить из книжек понравившиеся картинки...


В общем, окружающая суровая  действительность никак не способствовала укоренению в сознании одной из главных библейских заповедей. Так почему же она так прочно сидит во мне и не даёт жить «как всем», где-то поступаясь общепринятыми моральными принципами? Подозреваю, что виной всему моя первая, школьная (само собой, безответная!) любовь. А была я крайне неоригинальна – влюбилась по уши в учителя. Кажется, я уже упоминала о нём в начале своего повествования. Да, это был тот самый учитель словесности (именно так он сам себя называл), который привил мне (и не только мне) тот самый литературный вкус, разрушивший мой глупый студенческий брак... И, очевидно, не только вкус.

Ооооо... Герман Алексеевич... Как он входил... нет! – влетал в класс: высокий, стремительный, глаза горят, волосы откинуты назад, весь такой одухотворённый... Классный журнал смачно шлёпался на учительский стол, а на нас обрушивалась Её Величество Поэзия... Да, была у него такая привычка – каждый урок литературы начинать с декламации какого-то стихотворения. И это были не программные Пушкин или Твардовский. Это были удивительные по силе воздействия стихи – мощные, яркие, образные. Он даже иногда не называл фамилий авторов – возможно, это были запрещённые тогда поэты, но благодаря таким лирическим вступлениям мы познакомились со многими неизвестными гениями пера.

А как он читал!.. Это всегда был маленький театр одного актёра... Но влюбилась я в него не сразу и не за это ежеурочное волшебство. Точно помню, что это произошло на перемене, когда он поймал меня в рекреации во время погони за очередным мелким поганцем, выкрикнувшим обидное: «Эй ты, тхеноса!». Я разогналась до сверхзвуковой скорости и уже было занесла карающую (и очень тяжёлую!) длань над  поганской башкой, как неожиданно оказалась в крепких объятиях Германа Алексеевича. Думаю, что он сам едва устоял на ногах, но остановить лохматый и раскрасневшийся сгусток энергии отмщения как-то сумел. Как раз в тот момент, когда он, сгусток, извергал огнедышащее: «Сам ты тхенос недоделанный!» На меня сверху посмотрели удивлённые таким странным звукосочетанием весёлые карие глаза, а мягкий баритон совсем не строго, а как-то нежно и ласково произнёс:
– Ну что же ты, Эля, так себя ведёшь? Ты же девочка! А что это за слово такое – тхенос?
– Это так... ничего... придумали кличку... дураки! – шмыгнула носом девочка Эля, которая ещё не совсем вышла из образа только что выпущенной из шахты ракеты класса «земля-земля».

Но судьба её с той перемены была предрешена. Она влюбилась и твёрдо решила выйти замуж за прекрасного Германа Алексеевича, как только подрастёт. Наличие у того жены, учительницы начальных классов в нашей же школе, совершенно не смущало влюблённую. Да и как могла сравниться эта толстозадая старуха (да ей, наверное, лет двадцать восемь! Если уже не тридцать!) с густо подведёнными бровями и напомаженным красной помадой огромным ртом со мной, такой юной и воздушной! Я была уверена, что предмет моего обожания тут же бросит свою уродливую супругу, как только увидит меня – повзрослевшую, умную, стройную красавицу в пышном бальном платье. В том, что это произойдёт на выпускном балу, я тоже ни секунды не сомневалась.

А пока до выпускного было ещё далеко, оставалось только тайком вздыхать, прилежно грызть гранит науки и хорошо себя вести, чтобы не выглядеть в глазах любимого клинической идиоткой, способной лишь гоняться на переменах за всякими придурками. И как же замирало моё сердце, когда Герман Алексеевич в более старших классах начал декламировать нам, повзрослевшим, стихи о любви! Мне казалось, что читает он их мне одной, и я просто таяла от нежности к нему!  Ну, а когда он стал зачитывать вслух мои сочинения – лучшие в классе! – я готова была провалиться сквозь землю со стыда и умереть от счастья, причём сделать это одновременно...

Вот на такую благодатную почву однажды и лёг совет учителя внимательно прочесть внепрограммного «Фауста» Гёте. Это сделали все – авторитет Германа Алексеевича был непререкаем, но вряд ли кто-то так впечатлился этой длиннющей, написанной довольно скучным поэтическим  языком, трагедией, как я. То ли моё чувство повлияло, то ли педагогический талант литератора, доходчиво объяснившего смысл произведения, но я буквально кожей впитала каждое слово, каждую мысль, изречённую немецким классиком. Я как будто прошла вместе с бедолагой-доктором через все испытания и искушения, которым его подвергли. Я была и несчастной Маргаритой, и прекрасной Еленой, я как будто прожила несколько жизней в этом выдуманном мире...

Думаю, что слова Маргариты о том, что нет хуже участи, чем «шататься с совестью больной», и поставили окончательную жирную точку в моих метаниях по поводу «что такое хорошо и что такое плохо». Глубоко внутри сформировалось ясное убеждение, что никогда нельзя делать того, за что тебе потом будет стыдно. Я, конечно, не осуждала взрослых за мелкие грешки, вроде расхищения социалистической собственности на рабочих местах, но сама себе установила чёткий барьер: если ты очень хочешь, но не можешь что-то иметь, то, скорей всего, без этого вполне можно обойтись.

Тхен! А ведь колечко-то магическое сродни тем самым  классическим искушениям! Ну вот что бы стала делать с таким подарком, например, Машка, наш офис-менеджер? Машка, которая не может уйти из кафешки, не прихватив оттуда чайной ложечки. Или красивой салфетки с логотипом. Или, на худой конец, пригоршни зубочисток. Да сто процентов, Мария, врубив артефакт на полную, первым делом понеслась бы в магазин косметики и нагребла бы там кучу всего. Потом посетила бы бутик дорогого белья, потом просто бутик, потом обувной магазин, а потом... Потом бы её фантазия иссякла... Да и места у неё в квартире не осталось бы после нескольких  безнаказанных разбойных набегов на близ- и далеколежащие магазины.

Нет, Эйри абсолютно правильно сделала, вручив артефакт мне. Думай, Куропаткина, думай, как можно использовать его с толком?

Вы спросите, чем закончилась моя лав стори? Да ничем... На мой выпускной Герман Алексеевич не пришёл по более чем уважительной причине – его чернобровая жена находилась в роддоме и он, как положено молодому отцу, дежурил под его окнами. А потом я уехала в областной центр, и меня закружила весёлая студенческая жизнь. А уж когда на моём горизонте возник прекрасный Артур Введенский, первая любовь была окончательно забыта. Осталось только тёплое воспоминание о ней. И ещё, когда мне сейчас попадаются хорошие стихи, в голове начинает звучать тот самый, далёкий, но незабытый бархатный баритон...