Слон и Моська - окончание

...Шли годы. Жизнь Моськи складывалась нелегко, хорошего в ней было немного, а трудностей хоть отбавляй. Молодость быстро прошла, а с ней мало-помалу ушла и уверенность, что завтра будет уж точно лучше, чем сегодня, и что пропасть в этой жизни она не пропадёт.

Лишь раз улыбнулось ей счастье материнства – она жила тогда в доме у одинокого, уже немолодого человека, как будто хорошо к ней относившегося и любившего её за её весёлый нрав – но длилось это счастье недолго.

Она родила тогда сразу троих щенков, носила, да и рожала их тяжело, а когда чуть окрепла после родов, пришёл хозяин, отнял у неё щенков и унёс их куда-то, и она их уже никогда больше не видела. 

Она глазами умоляла его не трогать щенков, плакала, а под конец даже бросалась на него с лаем, пытаясь укусить. Но ничего не помогло – он сделал своё, а когда она залаяла и попыталась броситься на него, избил её ремнём. Спустя короткое время, видя, что она помнит о своих щенках и уже не относится к нему как прежде, он выгнал её из дома, хотя на улице валил снег и дул ледяной ветер.

Она проболела тогда всю зиму, в конце концов так и не оправилась полностью, и после этого долго не могла заставить себя приблизиться к людям – пока её не приютила какая-то сердобольная пожилая женщина. Но и тут Моське не суждено было остаться долго: женщина вскоре умерла, и Моська вновь оказалась на улице.

В последнюю осень и особенно зиму она постоянно чувствовала себя плохо. Ей было трудно подниматься после сна. Порой сама мысль о том, что ей надо встать на ноги хотя бы для того, чтобы добыть чего-нибудь поесть, была ей неприятна, а когда она пересиливала себя и всё-таки вставала, то у неё потом долго мутилось в глазах, и нужно было напрягаться, чтобы ясно видеть предметы.

Голод – первый бич бродяжьей жизни – преследовал её постоянно, но добывать еду становилось всё труднее: запах старости, немощи и болезни, который от неё исходил, её потухшие глаза не располагали добрых людей к тому, чтобы приютить её, покормить, обогреть – или хотя бы бросить ей кусок хлеба, сыру, колбасы.

Повар из трактира, который её в былые годы подкармливал, перестал это делать, и теперь, наобо­рот, со злобой отгонял её. Моська приписывала это своему виду – и может быть, так оно и было.

Бывали дни, когда она почти погибала от голода, но у неё не было сил на то, чтобы обегать все места в городе, где она могла надеяться добыть хоть немного еды, и уж совсем не было сил бороться за корм с другими собаками, многие из которых были сильнее, моложе и злее её. В такие дни она ела осклизлые объедки, которые уже никто из собак не подбирал, пыталась есть какие-то ягоды на кустах, от одного вида и запаха которых её мутило – и это часто кончалось тяжёлой многодневной тошнотой.

Но иногда ей улыбалось счастье, и ей удавалось найти что-то съестное. Тогда она с жадностью набрасывалась на еду и ела, ела, ела, не в силах остановиться – и потом её мучили боли в желудке, и она ненавидела себя за свою жадность, но ночами всё равно видела во сне еду, на которую с такой жадностью набросилась, и мечтала о том, чтобы снова найти где-нибудь так много вкусной еды.

Шерсть лезла из неё и висела на ней клочьями, и была она уже не светлая, а грязно-серая. Как-то раз она увидела своё отражение в большой, после дождя ещё прозрачной луже и содрогнулась от отвращения к своему жалкому виду, и потом уже обходила лужи стороной, а если это уж совсем нельзя было сделать, не смотрела в них никогда.

Она уже избегала появляться на городских улицах, всё реже видели её среди других собак. А когда она как-то раз прибрела к пустырю, куда сбегались бродячие собаки, те со злобой прогнали её, а одна, особенно злобная, её укусила, и у неё не было сил ни огрызнуться, ни ответить ударом на удар, и она убежала мелкой трусцой, а вслед ей нёсся разноголосый, хриплый, злобный лай собачьей сходки.

Она слабела с каждым днём, и так ожидаемая ею и наконец наступившая весна, когда ей уже не надо было искать, где бы спрятаться от пронизывающего её до костей ночного холода, не надо было отчаянно бороться с другими собаками за тёплое место у чёрного хода трактира, кухня которого не успевала остыть за ночь – весна, приход которой в прежние годы давал ей новые силы, вливал в неё всем прошлым бедам назло желание жить – эта весна не принесла ей в этот раз ни радости, ни успокоения.

У неё всё чаще болела голова, мучили боли в желудке. Ей всё труднее бывало вставать по утрам. Днём на неё могла вдруг навалиться тяжёлая дремота, с которой у неё не было сил бороться. Ночью она долго не могла заснуть, а заснув, часто просыпалась от внезапно охватывающего её удушья и какого-то тёмного, непонятного ей страха.

И вот настал момент, когда Моська почувст­вовала, что подняться она уже не сможет.

Накануне она весь день чувствовала себя плохо. Её мучила жажда, но она не могла заставить себя встать и поискать, где бы ей можно было напиться, поискать хотя бы ближайшую лужу, хотя было их после прошедшего дождя полно и многие из них были ещё чистыми. Несколько раз она с усилием вставала на ноги, но встав, сразу ложилась: ноги плохо держали её. В конце концов она легла и лёжа слизывала языком застывшие на прохладных травинках капельки воды. Незаметно её одолела дремота.

Она проснулась ночью от жестокой боли в желудке и ощущения холода во всём теле. Её била мелкая дрожь. Во рту стоял отвратительный мыльный привкус, как тогда, когда какой-то мальчишка из озорства подсунул ей кусок колбасы, в который вложил мыло, и она, уже три дня до того ничего не евшая и готовая потому съесть что угодно, жадно проглотила колбасу, почти не разжевав, и её потом долго тошнило. Но сейчас у неё не было сил заставить себя вытошнить, а само это уже не получалось, и она лежала в траве с высунутым языком, тяжёло дыша и стараясь выдохнуть из желудка то, что её так мучило.

Мысли её мутились, она чувствовала, что она умирает. Ей захотелось завыть, завыть во весь голос, чтобы хоть кто-нибудь откликнулся на этот вой, пришёл бы и утешил её. Но вместо воя из её глотки выходил только хриплый глухой звук, едва слышный ею самой.

Невыразимая тоска охватила всё её маленькое существо, из её глаз покатились слёзы. Тоска эта была сильнее боли в желудке, сильнее холода, сильнее всех ощущений, которые она когда-либо испытывала. И тогда в памяти её сами собой – может быть, от её желания унять эту тоску, отогнать от себя ужас своей смерти – стали возникать те немногие светлые картины, которые озаряли её нелёгкую и, в общем, невесёлую жизнь.

...Вот она сидит на коленях у хозяина дома, где она почти на полгода нашла приют. Хозяин нежно гладит её по шерсти и говорит ей что-то приятное, чего она не понимает, но самый тон нравится ей необычайно, и она тает в лучах заботы и любви.

...Вот она – уже в другом доме – играет во дворе с детьми, и дети хоть и дразнятся, и временами пытаются таскать её за хвост, но делают это без злобы, просто для забавы, и она счастлива и веселится вместе с детьми. А потом они все чинно входят в дом, и дети вместе со взрослыми садятся за большой стол обедать, а ей ставят на пол полную миску вкусного супа, а потом дают большой, сочный кусок мяса на кости.

...Вот она, уже уличная собака, вдруг привлекает внимание какого-то пожилого человека, и тот манит её за собой, идёт вместе с ней к колбаснику, покупает кружок колбасы и кормит её, дружески трепля её за холку и улыбаясь...

И вдруг все эти картины разом исчезли, и Моська увидела солнечный майский день, толпу людей на улице, слона в яркой красивой попоне, человека в большой белой чалме, себя, с весёлым визгом бегущую среди других собак за слоном, увидела, почувствовала, как слон захватывает её своим хоботом, сажает к себе на спину, и она, захлёбываясь от торжества, от необыкновенного счастья, сидит на спине слона сперва на четырёх лапах, а в конце концов, осмелев, садится на хвост, а слон идёт и идёт дальше...

Моська видела себя, слышала свой весёлый заливистый лай, и уже не замечала, как костенеют её лапы, мутнеет взор, как всё реже бьётся её сердце, как ей становится всё труднее и труднее дышать.

Она напрягалась изо всех сил, стараясь ещё хоть на мгновение удержать в сознании этот ослепительный солнечный день, но сознание её угасало, картина становилась темнее, а звуки – тише.

Вот уже и лай её сделался почти неслышным, вот уже слон заходит за поворот улицы, так что его уже почти не видно, вот уже и хвост его исчез за поворотом. И с последним отзвуком, с последним отблеском этого сияющего, этого волшебного дня отлетела её душа.