Слон и Моська - продолжение

В день, когда должны были провести слона, на главной городской улице уже с раннего утра стали собираться люди. Их становилось всё больше и больше, так что к обещанному часу толпа стояла густыми шпалерами по обе стороны улицы. Дети кто смог, забрались на деревья, некоторые особо проворные – на крыши домов, взрослые же, пришедшие позже, а потому оказавшиеся в задних рядах, поднимались на цыпочки, чтобы хоть что-нибудь увидеть из того, что делалось впереди, и всё спрашивали передних, не ведут ли уже слона. Несколько городовых следили за тем, чтобы никто из толпы не вышел на мостовую.

Моська и с ней ещё несколько собак метались взад и вперёд позади толпы, надеясь её прорвать и выбежать на проезжую часть улицы, но это было безуспешно. Их никто никуда не пускал, а одной особенно нахальной собаке, которая с громким лаем попыталась пробить себе дорогу, достался хороший пинок, сразу отбивший у других охоту сделать то же самое.

Наконец, появился слон. Впереди его шёл среднего роста, светло-шоколадного цвета индус с большими чёрными, закрученными кверху усами. На голове у него была ослепительно белая чалма, в руке – трость. Следом за индусом, медленно ступая и слегка поматывая хоботом из стороны в сторону, шёл слон в красной раззолоченной попоне. Публика захлопала в ладоши, раздались свистки. Но слон, то ли уже приученный к подобным показам, то ли оттого, что, будучи цирковым слоном, привык выступать на публике, шёл спокойно, ни на кого не глядя, и только когда свистки и хлопки становились уж совсем громкими, время от время потряхивал ушами.

Неожиданно для всех небольшая собачья ватага – как ей удалось прорваться сквозь толпу, было полной загадкой – выбежала на проезжую часть улицы и пустилась с громким лаем за слоном, а настигнув его, начала то перебегать ему дорогу чуть впереди, почти что под хоботом, то забегать далеко вперёд и потом бежать слону навстречу. Городовые забегали, стараясь отогнать собак, но не тут-то было: никому не хотелось угодить слону под ноги, а собаки, понимая это, ловко увёртывались от городовых.

Слона, как видно, раздражала эта сцена, а особенно этот хриплый разноголосый лай. Он сильнее, чем прежде, поматывал хоботом и вертел головой, что было, видимо, не очень хорошим знаком, потому что индус несколько раз оборачивался к нему и что-то ему говорил.

Вдруг слону пришла мысль поймать хоботом какую-нибудь из этих маленьких тварей и швырнуть её подальше. Взгляд его упал на небольшую собачонку, которая как будто лаяла громче всех. Слон ловко поймал её хоботом, захватил и поднял хобот вверх. Собачонка от ужаса мгновенно перестала лаять, другие собаки – тоже. Стихли и хлопки и свистки – воцарилась полная тишина. Видимо, это успокоило слона, и он, вместо того чтобы отшвырнуть съёжившееся у него в хоботе как в кулаке маленькое существо, медленно загнул хобот кверху, посадил собачонку к себе на спину и пошёл дальше.

Публика завыла от восторга, собачонка же, оправившись от страха, постаралась прежде всего удержаться на спине у слона, а когда ей это удалось, залилась весёлым громким лаем. Лай этот, однако, слона не раздражал – в нём не было ничего ни угрожающего, ни злобного: это был лай от избытка радости, знак того, что вот, мол, я, тут! Мне хорошо, мне очень хорошо!

И в самом деле – собачонка, сидевшая на спине слона, была счастлива. Счастье распирало её до такой степени, что она, забыв, что только что научилась удерживаться на спине у слона, села на задние лапы и вновь залилась весёлым лаем.

Вдруг кто-то из толпы крикнул: "Да это же Моська! Моська, ну точно же Моська!" И Моська, услышав своё имя, залаяла ещё громче.

А слон всё шёл и шёл, и люди, видя сидящую на его спине Моську, свистели, хлопали в ладоши, что-­то кричали. Вот слон прошёл уже главную улицу и двинулся к месту, где расположился цирк, а Моська всё сидела на его спине и громко, весело лаяла.

Видимо, слону всё же стал надоедать её лай, потому что он остановился, поднял хобот, подцепил Моську и опустил её на землю. Индус, видя, что слон спокоен, не вмешивался. Потом он повёл слона к цирковому шатру. Моська же, на которую внезапно свалился невиданный груз впечатлений, стояла как околдованная, не в силах двинуться, и всё смотрела в ту сторону, куда ушёл слон, смотрела и тогда, когда его уже не было видно.

Потом, как бы внезапно очнувшись, она сорвалась с места и помчалась к пустырю, где к этому часу уже начинали собираться собаки – помчалась, боясь только одного: как бы не расплескать по дороге ту радость, которая распирала её, мешая даже дышать.

Действительно, она застала на пустыре несколько собак – и была впервые принята с некото­рым почётом: по меньшей мере двое из собак видели, как Моська ехала на слоне.

Она тут же принялась рассказывать. Потом прибежали другие собаки и она должна была повторить рассказ снова, потом снова и снова, и каждый раз рассказ её обрастал новыми подробностями, которых не было, но она видела, что другие верят ей, и верила себе сама...

А вечером народ валом валил в цирк. Перед цирковым шатром горели огни, играла музыка, и Моська видела издали, как люди один за другим исчезали внутри шатра. Всё вокруг дышало весельем, праздником, и Моська вдруг вспомнила, как хорошо, как весело было ей тогда в цирке, куда её взяли хозяева, как ей от избытка чувств мучительно хотелось залаять и как она всё же до конца держалась – может быть потому, что сидела на коленях у хозяина и он время от времени гладил её по голове.

Вдруг впервые в жизни её охватило непонятное ей грустное чувство. Была ли это тоска по жизни в семье, где о ней заботились как могли, или ей просто хотелось принять участие в недоступном для неё общем веселье – она не знала. Но её маленькое сердце разрывалось от этой тоски, и не в силах её выдержать, она медленно, не оглядываясь, побрела от шатра прочь, стараясь не слышать доносившейся оттуда музыки.

IV

Через несколько дней цирк уехал, уехал с ним и слон. Рассказами Моськи, даже и с самыми красивыми подробностями, перестали интересоваться на собачьих сходках. Улица каждый день приносила новые события, и они были если не интереснее, то уж во всяком случае важнее старых историй. Люди на улице, к которым она в первое время подбегала, и которые, как ей казалось, уж непременно должны были видеть, как она ехала на слоне, люди, которые хлопали ей тогда в ладоши, кричали ей вслед что-­то весёлое – эти самые люди не обращали на неё теперь никакого внимания, разве что кто-нибудь, видя её милую мордочку и умилившись, говорил ей на ходу что-то ласковое, но она чувствовала, что эта мимолётная ласковость не имеет к её истории никакого отношения.

Моське трудно было примириться с возвратом своего старого положения среди других собак, и ещё труднее – с тем, что ей некому было больше рассказывать свою историю. И тогда она начала рассказывать её себе самой.

Её воображение пририсовывало десятки несуществовавших подробностей, она верила им, вновь и вновь переживала в этих воспоминаниях свой тогдашний восторг, и была в такие минуты необыкновенно счастлива. Но шло время, и новые заботы оттеснили её историю со слоном куда-то на задний план и для неё самой; воспоминания об этой истории уже не вызывали такого удовольствия как прежде, и постепенно поблекли и они, и сама потребность вспоминать...