А был ли мальчик? окончание

Полицейский чиновник скрупулезно покрывал белоснежный лист бумаги аккуратными мелкими буквами, и если бы не сильно расписанная шариковая ручка, оставлявшая чуть ли не в каждой строке глубокие кляксы, протокол получился бы — загляденье.
 - Какой, говорите, у него размах крыльев?
 Юрген нервно пожал плечами.
 - Не знаю, метра три, наверное, а то и больше.
 Ему хотелось зарыдать или наброситься на полицейского с кулаками, но он не знал, что лучше и приличнее случаю, а потому просто отвечал на вопросы.
 - А точнее?
 - Да не знаю я! Гигантская птица, настоящее чудище. Огромная, как самолет. Я что, его линейкой мерил? Три двадцать пусть будет.
 - Ровно три двадцать?
 - О Боже! - воскликнул Юрген, и чиновник записал в протоколе: «Размах крыльев: три метра, двадцать сантиметров».
 - И полетел на юго-запад?
 - Э...
 - Вы сказали, от детской площадки на Биркенфельзен в сторону леса, значит, на юго-запад?
 - А, да... туда.
 С похвальной четкостью полицейский зафиксировал все: во что был одет ребенок, с кем играл, как выглядели и во что были одеты свидетели — спросить их фамилии незадачливый отец, увы, не догадался — а так же, кто и где находился в момент икс. В графе «особые приметы подозреваемого» он записал со слов Юргена: «два белых пятна на шее». Правда, тот их сам не приметил, но поверил старику.
 - Ну вот, господин Кнехт. Все. Распишитесь... Что-нибудь еще? - чиновник сухо улыбнулся Юргену, поскольку тот не уходил. Несколько раз взмахнул протоколом в воздухе, чтобы высохли чернила, затем подшил его в папку.
 - Но как вы собираетесь действовать? - спросил Юрген.
 - Заведем уголовное дело о похищении ребенка.
 - К черту ваши дела, как вы будете искать моего сына? Да меня жена убьет! Не уследил! С другой стороны, что я мог против такого чудовища? Я и моргнуть не успел... Свалился крылатый черт, как метеорит с неба... за шкирку моего Морица когтями зацепил, раз — и нет их обоих. О Господи, он... а что, если он уронит его с большой высоты?
 - Будьте добры, господин Кнехт, не надо истерик, - строго сказал полицейский. - В котором часу птица унесла мальчика? Около двенадцати? А сейчас полвторого. Не кажется ли вам, что за это время она или обронила ребенка — и тогда мы скоро его найдем — или они куда-нибудь да прилетели?
 У полицейских чиновников логика железная, и не поспоришь, но Юрген не унимался:
 - А если орел его съест? Или скормит птенцам? В апреле они как раз выводят птенцов, да?
 - Ну, тогда мы заведем дело о людоедстве...

 «Бред», - устало думал Юрген, шагая по каменистой дорожке через пустырь, среди бурых прошлогодних колючек и молодой зелени. Они с Линой жили в новом, недостроенном районе на самой окраине. «Все ноги сбил, будь оно сто тысяч раз неладно». Он бранил себя за то, что оставил автомобиль дома. Так ведь что удивительного: вышел погулять с сыном на детскую площадку, буквально на полчасика. А как стряслась беда, кинулся, себя не помня, к первому попавшемуся на глаза служителю закона, и тот увез его на полицейской машине в другую часть города — в участок.
 «Гнусный, беспардонный бред... - злился он. - Расплодились, будь они неладны, бюрократы. Платишь всю жизнь налоги, а случись какое горе — и, кроме как измарать очередную бумажку, никто ни на что не способен. Вот и вся помощь».
 «Зачем орлу человеческий ребенок? - спрашивал себя Юрген, поднимаясь по лестнице и отпирая дверь ключом. Пугливо вслушивался он в гулкое нутро квартиры. Вернулась ли жена? Или есть время собраться с мыслями? Птицы не едят людей. Нет, в самом деле. Разве хоть когда-нибудь хоть одна птица склевала человека? Но тогда что они с ним сделают? Может, вырастят в своем гнезде, как Маугли? Животные иногда воспитывают человечьих детенышей. Эти маугли потом бегают на четвереньках и кричат по-звериному... Ладно, допустим. Бегать на четвереньках — не фокус, но можно ли научить человечка летать? Определенно нет. Ведь нужны крылья — их просто так не отрастишь...»



 Он представил Морица — крылатым и хищным — и содрогнулся, но тут ожил звонок. Сперва промурлыкал вкрадчиво два такта, потом заиграл веселую песенку. Юрген внутренне сжался — и не только потому, что никак не мог привыкнуть к новой дверной мелодии.
 Если бы Лина вошла как обычно — деловитой и прилизанной, с длинной темной косой, уложенной на затылке в корону, в короткой шерстяной юбке и блестящих чулках — он бы нашел в себе силы повиниться. Взял бы жену за руки и, усадив бережно на диван, поведал все. Но она словно впорхнула в комнату — весенняя, как бабочка, в светло-коралловом платье, причесанная по-гречески: локоны да завитушки, золотой лентой стянутые в лохматый пучок. Юрген вспомнил, что презентация у нее сегодня необычная. Какой-то известный не то писатель, не то редактор собственной — драгоценной — персоной явился на чтение Лининого романа в городской библиотеке.
 - Ох, как я устала. Ты не представляешь, сколько было народу — концентрированная энергетика толпы, духота, — ее глаза сияли. - Да еще акустика плохая. Но герр Левин-Бокк... впрочем, это долго, и вечера не хватит рассказать. Милый, а где Гномик?
 Под ее пронзительно-одухотворенным взглядом Юрген вспотел.
 Не то чтобы Лина была хорошей матерью. То есть она, конечно, была хорошей матерью, но отнюдь не наседкой, которая только и знает что квохтать над любимым дитятей, совать ему в рот вкусности да вытирать сопли. Она верила, что главное в жизни — самореализация, а ребенок — это только малая ее, самореализации то есть, составная часть. И все-таки сказать женщине, что ее сына уволокло неизвестно куда непонятное какое-то чудище — ой как непросто!
 - Мориц у бабушки, - солгал Юрген.
 - Очень кстати, - одобрила Лина. - От меня сегодня никакого толку — в смысле, для малыша. Все соки из меня выпили. К детям надо подходить с легкой душой. И завтра — такой день намечается хлопотный... а ты на работе. Не посидит ли она с ним и завтра?
 - Конечно, посидит! С радостью. То есть, я хотел сказать, она обещала побыть с ним. Ты ведь знаешь, твоя мама очень привязана к нашему сыну.
 Сказал — и неловко сглотнул. Он не умел врать, не краснея — к счастью, жена ничего не заметила, потому что в этот момент смотрелась в зеркало.
 - Передай ей большое спасибо, - у Лины был конфликт с матерью. Они не разговаривали, поэтому общаться с тещей приходилось Юргену. - У мамаши, конечно, характер еще тот, но что бы мы без нее делали... И свари мне, пожалуйста, кофе. Хочу немного поработать.
 Лина стянула через голову платье, завернулась в одеяло и, устроившись на диване в гостиной, открыла ноут. Минута — и ее взгляд уже летел по строчкам, а сознание моталось в таких краях, какие нормальному человеку не привиделись бы в страшном сне.
 - А ужин? - спросил Юрген. Он понял, что отсрочка получена.
 - Спасибо, милый, я не голодна, - кусая губы, отозвалась жена. - Хотя нет... Ты можешь сделать блинчики?
 Юрген поплелся на кухню.

 В последующие дни он изворачивался как мог, в ярчайших красках расписывая любовь сентиментальной старушки к единственному внуку. Впрочем, Лина не очень-то и скучала по Морицу. Она как раз дописывала подростковую повесть и по самую макушку ушла в приключения героев. Вдобавок, чтобы не иссякло вдохновение — которое, как известно, зависит от общего состояния организма, — ей следовало много гулять, соблюдать режим и правильно питаться, а также читать хорошие книги и регулярно смотреть по телевизору новости и уголовную хронику. Писатель, считала она, обязан держать пальцы на пульсе эпохи. При подобной жизни на ребенка так и так не оставалось времени.
 Только однажды, и как бы невзначай, Лина пробормотала за ужином: «Загостился...», и Юрген подумал, что она говорит о сыне. В другой раз, вернувшись из магазина, она произнесла: «Какую милую зверюшку я купила для Гнома, взгляни...», - и улыбнулась рассеянно, словно вглубь себя. Но Юрген так и не узнал — какую именно, потому что поспешил отвлечь жену от опасной темы.
 Через полтора месяца он убрал с серванта фотопортрет Морица — любительский снимок в дешевой пластмассовой рамке, на котором сын гордо улыбался, демонстрируя единственный новехонький зуб — и спрятал в прикроватную тумбочку. Туда, где лежал украдкой выстиранный голубой вельветовый ботиночек.
 В конце июля пришло письмо из полиции: «За недостатком фактического материала уголовное дело закрыто».
 - О чем это они? - удивилась Лина. - Какое дело?
 - У меня украли навигатор из машины.
 - А... Что, так и не нашли?
 - Нет.
 Вот и весь разговор.

 Теща не звонит... Лина больше не вспоминает о мальчике. Он устраивает ее таким, какой есть — далеким и живущим у бабушки. Наследник, гордость, символ ее женственности.
 Юргена тоже все устраивает. Теперь, когда ребенок не путается под ногами, их с женой семейное счастье напоминает корабль у причала — не плывет и не тонет. Иногда Юргену представляется, будто Морица кто-то усыновил, тот, у кого не спросишь фамилию и чей адрес не отыскать ни в одной картотеке.
 Лишь в новолуние ему не спится, и, как солнце вытапливает на поверхность льда сор и грязь, ночное серебро вытапливает из сердца тоску и чувство вины. Тогда, тихонько отворив тумбочку, он вынимает из нее портрет в пластмассовой рамке и голубой вельветовый башмачок — и долго смотрит на них...
 У малыша на снимке крошечный острый носик, ярко-голубые глаза и ямочки на обеих щеках. Когда-то он пах молоком, но фотография пахнет только бумагой. В бледном свете луны младенческое лицо выглядит очень живым и как будто свежеумытым. Ботиночек блестит, словно покрытый инеем... и Юрген думает, а чем черт не шутит? Быть может, среди орлов Морицу живется лучше, чем среди людей.