Карусельные лошадки окончание

Что это? Она не понимала. Что это было? Как это могло быть?
Опять потекла беседа двух стариков, но теперь в нее вплетались негромкие, уверенные фразы Хайница. Его словно спрашивали о чем-то, а он отвечал.
И вдруг — снова крик. На этот раз громче, дольше, протяжнее... Крик, от которого напряглись барабанные перепонки. От которого перехватило дыхание, и Яна забилась в своей клетке, ломая белые перья, беззвучно воя и царапая ногтями щеки.
И сердце — крошечное сердце размером с Янин кулачок — дернулось и тоже забилось в своей клетке, мягко пружиня о ребра. Оно колотилось с криком в унисон.
Он звучал, как музыка, этот вопль, но музыка отчаянная, дикая и страстная. Он длился, как паровозный гудок. Он звенел, как писк гигантского комара — тонкий, невообразимо тонкий, проникающий под кожу. Он сверкал, как паутинка в солнечном луче, как волосок, как иголочка инея на газоне. Его слышали только чистые сердцем. Голос тростниковой дудочки, сделанной руками Вечного Ребенка.

Лиза носилась вокруг лавочки и по дорожкам, размахивая длинной березовой хворостинкой и нарочно наступая в лужи. То ныряла за карусель, то выскакивала оттуда, вся перепачканная с головы до ног, с мокрым подолом и в рыжих от песка колготках. Пару раз вляпалась в раскисший газон.
- Лиза, ты промочила ноги, - безнадежно сказала Сара. - Пойдем домой, а то заболеешь.
Сказала ли? А может, прошептала, а то и просто открыла рот и бесполезно напрягла голосовые связки? Сестренка продолжала скакать, как ни в чем не бывало, делая вид, что ничего не слышала. Должно быть, и правда, не слыхала. А как проверить?
Уши как будто залиты воском и сверху наглухо зашпаклеваны. Мир словно превратился в телевизор с выключенным звуком. Картинки, картинки... бесконечные, текучие, броские и немые, лишенные ритма, музыки и смысла. Попробуй, разбери, что они значат.
Лиза, чумазая и веселая, скользит в резиновых сапожках, как на коньках. Разбегается — и долго едет по воде и палым листьям, и кричит на бегу. Что ей нужно? Хочет ли она пить? Просится в туалет? Желает покататься на карусели? Дразнится? А вдруг она замерзла или, наоборот, вспотела и спрашивает: «Можно, я сниму куртку?»
«А можно, я еще погуляю?»
«А можно, я покормлю лошадку песком?»
«А можно, я постираю в луже платочек?»
«А можно я поиграю во-о-он с тем большим мальчиком? Вон с тем, что кидает ножик о ствол?»
«Сара, а можно...?»
«А можно...?»
Сара устала догадываться. Вот, если бы Лизу и всех прочих снабдить субтитрами, как в фильме для глухих. Говорит человек, а внизу, бегущей строкой, появляются сказанные им фразы. Какой легкой и понятной стала бы жизнь!
А мальчик, тем временем, прекратил кидать ножом в дерево, со скучающим видом прошелся туда-сюда по дорожке и плюхнулся на скамейку рядом с Сарой. На девочку он лишь взглянул мельком, и светлая улыбка тронула его губы. Точно бледное ноябрьское солнце вынырнуло на минутку из дымчатой глубины туч.
Смешно жмурясь, он вытянул ноги в розовых девчачьих ботиках и, запустив руку в карман, извлек оттуда нечто продолговатое. Саре сперва почудилось — свернутый трубочкой бумажный листок, но присмотревшись к странному предмету, она поняла, что это — тростниковая свирелька. Настоящая, как на картинке. Тонкая и золотистая, с дырочками по бокам. Из книжек девочка знала, что у тростниковых дудочек — чудный голос, медовый, нежный, мелодичный. Жаль, что она не может его послушать. Вот если бы раньше, до болезни... Она бы обязательно попросила мальчишку сыграть.
А тот обернулся к соседке и с улыбкой заговорил. Сара мотнула головой и показала на свои уши. Но мальчика это как будто не смутило. Он продолжал разглагольствовать, помахивая свиристелкой, как дирижерской палочкой. От изящных, ритмичных движений ускорялось биение сердца, и кровь разгонялась, точно бегущий с горы ручей. Все быстрее, стремительнее, жарче... Вверх — к лицу, разгорячила щеки. И вниз — водопадом, обрушилась с ревом и плеском. Словно и не было восковых пробок в ушах. Наружный мир оставался нем, но внутренний наполнился шумом.
Конечно, Сара не слышала, что говорит мальчик, но слова его каким-то образом проникали в ее мысли.
«Ты думаешь, что потеряла слух из-за скарлатины? Но это не правда. От скарлатины не глохнут. Ерунда это, взрослые бредни. Взрослым удобно во всем обвинить болезнь. А глохнут от равнодушия близких, отчаяния, бессилия. Помнишь, как лежала в кроватке, а на кухне ссорились твои родители? Они кричали друг на друга и не давали тебе уснуть. Тебе было плохо. Ты горела, как в огне, и беззвучно плакала, потому что хотела успокоить их, сказать, как сильно любишь обоих, но боялась встать и пройти в темноте по холодному коридору. И тогда ты пожелала себе оглохнуть, чтобы ничего не слышать. Помнишь? Ну, так и что? Разве это скарлатина? Послушай мою дудочку, Сара. Послушай, она расскажет тебе...»
Все с той же улыбкой мальчик поднес к губам тростниковую свирельку. Ядовитый звук выплеснулся из полого стебелька. Дрянь, которую люди добывали из-под земли, которая годами копилась в старых шахтах, в трясине и в озере — едкая, как кислота, взвилась не то криком, не то плачем, не то страшным, тоскливым воем. Под ее натиском немой мир содрогнулся и пошел трещинами. Голоса, шорохи, скрип веток на ветру — ворвались в него, оживили, вдохнули звонкую душу, и немота с него осыпалась, точно сухая шелуха.
А Лиза-то, оказывается, поет! Шлепает по лужам, скользит, танцует, как осенний лист на ветру — в своей желтенькой курточке и красной мохеровой шапочке — и распевает во все горло. Голосок у нее серебряный, вьется стылым дымком. А о чем поет, и сама не ведает. Обо всем, что перед глазами. Береза, фонарь, карусель, ворона на дереве... Такие песенки, как правило, сочиняют очень маленькие дети.
Сара и сама не заметила, как подхватила нехитрый мотивчик. Она слушала и не могла наслушаться. Слушала и пела. Пела и слушала.
Осенний парк — вот ведь чудо — полон музыки. Он трещит, и чирикает, и скрипит, и вздыхает, и капает, и посвистывает, и хрустит под ногами, и каркает, и даже как будто лает где-то вдалеке. Он играет сам себя, точно мелодию по нотам. И каждая нота красива до слез.
Девочка забыла и про мальчишку, и про его свирельку. Она ничего не видела вокруг, потому что вся обратилась в слух.
А когда напелась и наслушалась, вспомнила про незнакомца и смутилась. Оглянулась — мальчик смотрел на нее в упор, тиская в ладонях молчащую дудочку.
- Привет, - сказал Хайниц. - Давай дружить? Я приглашаю тебя в наш клуб.

Фрау Больц мучительно жалась, переминаясь с ноги на ногу и глядя куда-то поверх тополиных вершин. Бесцветным голосом она уговаривала Анну не бояться.
- Ну же, милая, она тебя не съест. Не дергай так сильно за гриву — лошадке больно.
Девочка кривила рот, готовая зарыдать при первом движении карусели. Если она что-то ненавидела в этом мире — так это вращение, от которого голова шла кругом, и ветер в лицо, и неприятное, сосущее чувство под ложечкой, как будто куда-то летишь или падаешь, и последняя опора уходит у тебя из-под ног.
А фрау, как на грех, приспичило в туалет. Наверное, проще и надежнее всего было взять дочку с собой в кабинку, но испуганная Анна становилась тяжелой, как мешок с песком, и тащить ее через всю площадку матери не хотелось.
Со вздохом она ссадила девочку с карусели и поставила рядом, одну руку дочери положив на деревянный настил.
- Подожди минуточку, хорошо? Будь умницей. Я сейчас вернусь.
Вцепившись свободной ручонкой в карман ее пальто, Анна беззвучно заплакала.
- Ну? Ну, что ты? Ну, давай, пойдем вместе. Только иди сама, ножками. Ты уже большая девочка, и я не могу тебя нести!
Бесполезно. Анна словно вросла в землю и пустила корни. Она плакала все сильнее, глотала слезы, как воду — но не шла.
И тут фрау Больц обратила внимание на мальчишку в красной куртке и розовых ботах — смуглого и верткого, как цыганенок. Он стоял под деревом, поигрывая не то карманным зеркальцем, не то чем-то другим — блестящим и золотистым — и усмехался. Да и как было не смеяться, глядя на причудливо одетую парочку. Не зря мамашу и дочку Больц в городке называли «гостьями из прошлого». Обе ходили в длинных, расклешенных книзу пальто, шляпках с лентами и высоких зашнурованных ботинках. Все добротное и строгое, благородных цветов — от коричневого до светло-бежевого, отчего фрау с девочкой казались сошедшими со старинной литографии. Разумеется, стиль в одежде являлся целиком и полностью выбором матери. Слепая Анна не видела, во что ее наряжают. Она бы с удовольствием пощеголяла в ярком пуховике, и в разноцветных джинсах, и в вязаной шапке или меховых наушниках. Потоптала бы черными найками парковые дорожки... но, увы... увы... увы!
Итак, фрау Больц все сильнее жалась, понимая, что надо что-то делать, и чем скорее, тем лучше. Похожий на цыганенка мальчик ей не нравился, но выглядел он безобидно. К тому же она встречала его раньше, в этом самом парке. И не одного.
«Эге, да это внук старика Томаса!» - догадалась она. Откуда у старого фонарщика вдруг ни с того, ни с сего появился внук, фрау не задумывалась. Мало ли. Его дочь Мартина гуляла с кем попало.
- Эй, дружочек, - позвала фрау Больц. - Да, ты. Иди, пожалуйста, сюда.
Мальчишка сунул в карман золотое и блестящее, чем бы оно ни было, и приблизился. Губы трубочкой, капюшон на куртке болтается, наполовину отстегнутый, а в глазах пляшут чертики. Насвистывает, паршивец, веселенькую мелодию.
- Будь так любезен, последи немного за мой дочкой, - сказала фрау, вкладывая пухлую ручонку Анны в грубоватую ладонь мальчика, не очень чистую, с темными прожилками. Брезгливую даму аж передернуло. - Я отойду буквально на две минуты. Просто побудь с ней, чтобы она не боялась, хорошо?
Паренек важно кивнул.
- Хорошо.
И фрау Больц, не оглядываясь, засеменила по дорожке к туалетному домику.
Хайниц приобнял Анну за плечи и, чувствуя, как она успокаивается, как судорожные всхлипы стихают, уступая место внимательному молчанию, шепнул:
- Тебе все еще снятся цветные сны, правда?


Малышка заулыбалась. Его дыхание щекотало ей шею, и это было странно-приятно: забавно и тепло. Незнакомый мальчик играл с ней. И он знал об Анне все — даже то, о чем и понятия не имела мама. Он знал ее сны.
- Твоя душа не ослепла, а значит, не все потеряно, - шептал Хайниц, склоняясь так низко к ее уху, что его черные волосы перемешались с девочкиными белокурыми кудряшками. Шляпка упала с ее головы и валялась на песке. - Когда слепая она, то и от зрячих глаз — никакого толку. Они смотрят, но не видят. А ты, маленькая Анна, слушай. Помнишь, когда была совсем крохой и твоя мама болела, а папе не с кем было тебя оставить? Вспомни, как он взял тебя с собой на скотобойню. Твои глаза видели страх и боль, кровь и смерть, и то, как живое превращается в мертвое. В тот день свет покинул их, потому что ты больше никогда и ни за что не хотела видеть ничего подобного. Но слушай, маленькая Анна! Движение от жизни к смерти — это нормальный порядок вещей. В нем нет ничего дурного, и когда-нибудь ты это поймешь. А пока знай одно. В мире очень много прекрасного, того, на что стоит смотреть. Не только кровь. Не только боль. Так открой глаза — открой по-настоящему.
Не то чтобы малышка поняла его слова, такие сложные и такие взрослые. Она и скотобойню едва помнила — какое-то движение, рев, мычание, резкий животный запах. Как большинство слепых, Анна шла по жизни с распахнутыми глазами, в которых, однако, плескалась вечная тьма. Поэтому команду «открой» девочка выполнить не могла, и все-таки выполнила, сама того не сознавая. Словно внутри зрачков отворились потайные створки. Алый свет хлынул туда, и Анна увидела руку Хайница — смуглую руку в испачканном землей рукаве.
- Красное! - вырвался у нее изумленный вопль.
Наверное, самое естественное для прозревшего человека — воскликнуть: «Я вижу!», но Анна закричала: «Красное!», потому что красным был рукав. А потом, как алмазы из сундука, посыпались золотой и синий, желтый, бурый, серый, черный и дымчато-голубой... солнце и небо, песок, сухая трава на газоне, пыль, деревья и таинственная, смутная глубина уходящей вдаль тропинки.

День за днем наведывался Хайниц в городской парк и всякий раз встречал у карусели больных детей. С каждым он начинал разговор и каждому заглядывал прямо в сердце. И не знали жители Эленда, что никто так не умеет читать в сердцах, как Вечный Ребенок. Но дети чувствовали его силу, и тянулись к нему, душой прислоняясь к его душе, и слушая каждый свою историю — исцелялись.
Так вылечились Патрик Таузенд и Сара Мюллер, Анна Больц и Селина Клошард. Мариус Шмитт перестал заикаться. Зденеку Ковальскому стала не нужна инвалидная коляска. Саша Хоффман выбросил костыли, а Лиза Мюллер больше не пугается темноты и не писает в постель. А каково было удивление фрау и господина Шустеров, когда их Александра произнесла первое слово! Семь лет молчавшая, милая сероглазая Александра, увы, от рождения глупая — как складно и умно она заговорила! А бедный скрюченный Мирко Энгель — как он распрямился! И стройным вдруг оказался, и высоким — для девяти с половиной лет!
Всех Вечный Ребенок зазывал в свой клуб, и каждый исцеленный с радостью соглашался. А клуб тот был и не клуб вовсе, а сущая банда. Сборище малолетних разбойников, шалунов, сорванцов, непосед и шкодников. Очень скоро взрослые Эленда поняли, что больные дети — это, конечно, худо, но целая орава здоровых проказников — тоже не очень то и хорошо. А если говорить начистоту — то и вовсе скверно. Получалось, что Хайниц Лорк оказал городу плохую услугу.
Но и той за ним не признавали мудрые взрослые. Что за вздор, говорили они. Что, этот проходимец врет, будто кому-то помог? Нет, помогли врачи, лекарства, режим — что еще? Ну, а кто-то и сам перерос болезнь. Ведь бывает же так? Бывает. А этот разгильдяй, приблудный внук старика Томаса — он только портит наших детей. Учит дурному.
Посмотрите, Анна. Слепая была — куколка, а не девочка! Не наглядеться! Одета с иголочки, немного старомодно, ну, и пусть. Зато чувствовались в ней стиль, индивидуальность, шарм. Ниточка к ниточке, волосок к волоску. Мать с нее пылинки сдувала. Помните, как приезжал в Эленд известный мастер, фотохудожник? Как он фотографировал Анну, как хвалил! А сейчас что? Носится девчонка, будто пацан, в куртке и ботах. Расхристанная, лохматая. Пальтишко изорвала давно, а оно, между прочим, недешево стоило. Шляпку потеряла. Ботиночки высокие, шнурованные мать отобрала — не годится в грязь в таких ботиночках!
А Патрик? Начитанный, смирный мальчик. Пусть хромой — зато какой вежливый и умный! И что с ним стало? Чему его этот шалопай научил? Топтать чужие сады? Бить мячом окна? Бегать по газонам? Плевать мимо урны? Тревожить покой уважаемых людей? Говорят, что проказы на Блуменгассе, в пятницу утром, чуть не стоили ему жизни, а заодно и бандиту этому, Томасову внуку. Мальчишки баловства ради звонили в дверь Хенрика и Лауры Кнопп, и это тогда, когда Хенрик обычно дремал у телевизора — то есть, незадолго до полудня. Господин Кнопп выскочил из дома с ружьем в руках, и не повисни жена на его локте, убил бы обоих хулиганов. И поделом. Он, конечно, погорячился. Сейчас не война, чтобы выскакивать на улицу с оружием и, тем более, стрелять в детей. Случись такое — и его бы наказали. Но с другой стороны, господина Кноппа можно понять. Человек имеет право на отдых, а порядок есть порядок. Правда?
Такие разговоры шли в Эленде. Разумеется, слухи доходили и до Томаса, который удивлялся и пробовал вразумить мальчишку. Какое там! Паренек смеялся ему в лицо.
- Я вылечил их детей, а они еще чем-то недовольны? - нагло заявлял он. — И это — благодарность?
Как ни странно, фонарщик верил его словам. Томасу, единственному из взрослых, довелось испытать на себе силу Вечного Ребенка. Может быть, не всю, но хотя бы отблеск этой силы упал на него, когда Хайниц орудовал крюками у него внутри. Болезнь не ушла, во всяком случае, целиком, но ощущение осталось. Да и спина с того дня почти не болела. Разве что потягивало слегка. А раньше и недели не проходило, как ломота в пояснице скручивала беднягу в бараний рог. Осенью — особенно.
Старик, не знал, но чувствовал, что Вечный Ребенок на самом деле — не совсем ребенок. Да и притворялся тот перед ним все меньше и меньше. Не прошло и недели с их первой встречи, как Хайниц совсем распоясался и маску ребячливой глупости оставлял теперь за порогом. Не стеснялся больше ни кривой ухмылки, ни пыльных глаз, ни взрослой речи. И все-таки дед ему доверял. А может, лелеял слабенькую надежду, что и его внучке Яне поможет найденыш. Почему бы и нет? Разве Яна хуже Сары, Анны, Зденека, Александры или Патрика? Да эти маленькие разбойники и в подметки ей не годятся! Добрая, ласковая девочка... Такая кроткая, терпеливая, умненькая, любящая. Уж если кто-то заслужил исцеление — то это она.
Но Вечный Ребенок не спешил. Он помнил их со стариком уговор. Да и Яна стала ему за эти дни как сестра. Трудно быть пророком в доме своем. Нелегко читать в душе близкого человека. Почти как в своей собственной — так же больно и страшно.
Они сближались — медленно и бережно. То время, когда Хайниц не шастал по улицам и не объезжал карусельных лошадок, он проводил с Яной, в ее темноте. Дети подружились — если, вообще, бывает на свете такая вещь, как дружба с Вечным ребенком. Хайниц рассказывал девочке обо всем подряд — а та слушала с открытым ртом. Каждой мелочи она внимала, как откровению. Еще бы! О мире за порогом ее темницы Яна знала очень мало — почти ничего. Иногда, не умея объяснить то или иное, Хайниц принимался рисовать, и картинки у него выходили совсем не такие, как в книжках. Не лубочно-яркие, а смутные, летящие, в основном черно-бело-коричневые, с легкой нотой синевы. А порой и с примесью желтого или красного, как дрейфующие по воде листья. Он словно писал их ветром и дождем, серостью грозовых облаков и холодным светом ноябрьского неба. Томас до сих пор хранит в шкафу эти рисунки. Глядя на них, старый фонарщик плачет.

- Ты только подумай, каково им бежать по кругу, - говорил Хайниц, а Яна смотрела ему в лицо и шевелила губами, точно повторяя его слова. Лампочную гирлянду она, забавляясь, оплела вокруг головы, отчего ее высокий, чистый лоб сиял, а волосы, казалось, испускали свет. - Всегда бежать по кругу. А ведь они живые! Кони живые.
- Живые... - эхом откликалась девочка.
Ей ли не знать? Слишком хорошо помнила она карусель в ночном парке и рыжее чудище с огромными зубами. Но ее новый брат сказал, что кони — друзья, что их не надо пугаться.
Яна верила ему.
- Дети и кони — вот кого еще можно спасти, - цедил Хайниц сквозь зубы. - Их еще можно освободить. А этих — нельзя. Взрослые, - бросил он презрительно, - они все мертвые, от них даже смердит.
- Дедушка тоже мертвый? - со страхом спросила Яна.
- А ты как думаешь?
Девочка нерешительно пожала плечами. Она любила деда, но старшего брата любила больше.
- Мертвецы ненавидят живое, - уверенно сказал Хайниц. - Они только и думают, как его погубить. Посмотри, твой дед запер тебя здесь, как в могиле. Похоронил заживо.
- Это потому, что я болею, - пискнула Яна.
- Болеешь? - мальчишка дерзко расхохотался. - А с чего ты это взяла? Кто внушил тебе, что ты больна?
- Я боюсь солнышка...
- Нет, не боишься.
И тут Хайниц сделал невероятное. Он подошел к закрытому окну и подергал ставни, а затем просунул между створками лезвие перочинного ножа и что-то им подцепил. Должно быть, нащупал снаружи шпингалет. Раздался щелчок, и створки приоткрылись. Длинный желтый луч просунулся в щель, любопытный, как щупальце осьминога.
Всего один единственный луч — но как изменилась от его присутствия комната! Какой тесной, безобразной, нелепой стала по сравнению с ним — солнечным лучом!
Яна тихо застонала.
- Не бойся сестренка, - сказал Хайниц мягко. - Прикоснись к нему. Теперь можно.
Девочка приблизилась робко, скользящими шагами. Гирлянда у нее на голове потухла, зато волосы засияли ярче — словно корона. Малышка недоверчиво осмотрела луч, потрогала одним пальчиком, даже понюхала и мотнула головой.
Хайниц запахнул ставни, и комната снова погрузилась в темноту.
- Что случилось? - допытывался он. - Что ты почувствовала? Тебе было больно? Плохо?
- Нет...
- А что тогда?
Девочка потупилась. Она ковыряла ногтем щербинку на столе и молчала. Брат ее не торопил.
- Он теплый и пушистый, - сказала Яна немного погодя.
- Правильно!
- Он хороший.
- Конечно! - Хайниц склонился к девочке, отчего-то оказавшись выше деда, выше любого взрослого, и прямо ей на ухо прошептал. - Ты не боишься солнышка. Ты просто тоскуешь по своей маме.
- Мама... - повторила Яна — непривычное, но такое нужное и родное слово, и что-то раскрылось в ней, щелкнуло, как оконные ставни, и расцвело в груди удивительным золотым цветком.

Глубокой ночью, когда городок Эленд мирно спал, дом старого фонарщика содрогнулся от стука. Кто-то барабанил в дверь — так громко и настойчиво, что Томас перепугался. Это не мог быть Герхард или кто-то из соседей. При всей своей бесцеремонности они не стали бы ломиться к нему в такой час. Разве что случилось что-то из ряда вон выходящее, пожар или стихийное бедствие, а то и, не дай Бог, война.
Набросив халат поверх пижамы, он пошел открывать.
- Полиция! Откройте! - донеслось из-за двери, и в узкую прихожую шагнули двое молодых полицейских.
Оба — местные ребята, старик их тотчас узнал. Одного звали Хендрик Вайз, а другого — Франц Штайнмайер. Сопляки.
- В чем дело? - прищурился Томас.
Хендрик откашлялся.
- Где он?
- Кто? - удивился старик и в ту же минуту сообразил — кто. - Что, семейка отыскалась? А до утра они не могли подождать? Что ж человека-то с постели поднимать? Старого?
Он подумал, что ищут Хайница, потому что объявились его родители.
Хендрик, младший из двух полицейских, как будто слегка стушевался, и вперед выступил Франц.
- Мы должны немедленно арестовать Хайница Лорка. Только что пришло сообщение из полиции Дюссельдорфа. Его опознали. Это опасный маньяк по кличке Вечный Ребенок, убийца-гастролер, который уничтожил в разных городах триста пятьдесят детей. Обычно выдает себя за мальчика, сбежавшего от цыган, но на самом деле он — взрослый. Какое-то редкое гормональное нарушение — не растет и не стареет. Сколько ему точно лет, не известно, но говорят, он старше вас, господин Пауль.
Томас был шокирован. В гормональных нарушениях он не разбирался и вполне допускал, что бывают всякие, но каким образом кто-то мог убить три с половиной сотни детей, не укладывалось у него в голове.
- Он втирается в доверие к детям, - продолжал Франц, - а потом толкает их на самоубийство.
- Лорк — личность харизматичная, - поддакнул Хендрик, - а малышей одурачить — взрослому раз плюнуть. Где он, господин Пауль?
Томас развел руками.
- Рад бы вам помочь, ребята, да шляется где-то паскудник. Верите, каждую ночь где-то шляется, и не удержишь его в доме. Чисто кот.
Молодые полицейские неуверенно потоптались у двери.
- Хотите — обыщите дом? - предложил старик.
- Спасибо, так и сделаем, - сказал Франц, и устремился вверх по лестнице на второй этаж, в то время как Хендрик принялся осматривать первый.
- А здесь у вас что?
- А сюда нельзя, - насупился Томас. - Это комната моей внучки. Вы ее напугаете. Нету там никого, кроме Яны, поверьте на слово.
Парни еще немного послонялись по дому, заглянули на чердак и в кладовку, перетряхнули постель Хайница и содержимое кованого сундука, в котором обнаружились старая нафталиновая шуба и какие-то тряпки, а после ушли.
Поверили старику на слово, а зря.
Лишь только голоса их стихли на улице, Томас отворил дверь в комнату внучки и выволок оттуда Хайница. На мгновение ворвавшийся в каморку свет выхватил из мрака тонкую белую фигурку. Малышка Яна стояла у стены, прижав руки к груди.
- Ну что, - сурово проговорил Томас, - маскарад окончен? Думаю, ты все слышал. А теперь — прежде, чем я сдам тебя полиции, ответь мне на один вопрос. Я хочу знать, правду ли сказали эти люди?
Мальчишка — а вернее, взрослый в облике мальчишки — всхлипнул.
- Неправду, дедушка! Я их вылечил, всех больных девочек и мальчиков, хромых, слепых, глухих, немых, горбатых и заик. Всем помог. Какой же я маньяк? Я подарил им радость детства. Какой же я убийца? Они — мои друзья, все эти дети. Я их люблю, дедушка! Как я могу их погубить?
Вечный Ребенок, как никто другой, умел становиться маленьким и жалким. Умел хныкать, размазывая слезы по лицу, и тереть грязным кулачком глаза.
- Отпусти меня, дедушка! - всхлипывал он. - Пожалуйста, не отдавай меня полиции! Я уйду из Эленда и больше никогда-никогда сюда не вернусь!
Томас глядел на плачущего мальчишку. Хоть и чувствовал подвох — а екало сердце, и снова кто-то невидимый ворочал крюками у него внутри, зашивал и распарывал, и резал по живому. Только на сей раз — не Хайниц, а его собственная глупая совесть. Добрым он был, старый фонарщик Томас, а доброта — это иногда большое зло, потому что она оправдывает виноватого.
- Что ж! - сказал он, наконец, глубоко вздохнув. - Пусть тебя судит Бог, если ты преступник, и пусть хранит, если ты невиновен. Иди!
С этими словами Томас распахнул перед ним дверь.

Вечный Ребенок торопливо шагал по улицам, выхватывая их кармана свирельку, и поднося ее к губам, и расплескивая по городу ядовитую дрянь. И пела в ночи тростниковая дудочка, и звала, и рыдала, и, заслышав ее крик, били копытами карусельные лошадки, а дети выскакивали из теплых постелек и бежали, бежали на зов.
Взрослые спали крепко и ничего не слышали. Но мчались вприпрыжку Сара и Патрик, и крошка Лиза, и Селина, и Александра, Анна, Саша, Мариус и Зденек. Распахнув ненавистные ставни, бледная и храбрая, как лунатик, вылезала в окно Яна. И неслись по Эленду темные всадники в пижамах и ночных рубашках, и в наспех накинутых куртках, пришпоривая верных лошадок босыми пятками.
И кони вместе с детьми прыгали с обрыва.