Птичка-невеличка окончание

Ее называли Стокой-убийцей, а она была жертвой. Беспомощной, неразумной, бессловесной. Жертвой ее назначили люди много лет, а может, и веков назад, изо дня в день впрыскивая в ее кровь яд. В Стоку постоянно что-то сливали — сперва канализационные потоки, затем промышленные отходы, от которых гибли речные обитатели, мутнела вода, появлялась едкая рыжая плесень на камнях. Небольшие дозы отравы она могла худо-бедно обезвредить, но последняя инъекция оказалась настолько чудовищной, что Стока умерла. В ней не осталось ничего живого, ни водорослей, ни рыбок, ни лягушек, ни рачков, ни даже плоских придонных червей, ничего, способного бороться за свое жалкое существование. Текла по руслу едкая жижа, оплавляя камни и сжигая любую органику, и что-то в ней кипело, распадалось и соединялось вновь, как в первозданном котле творения.
И вот, из ужаса и мрака, из кошмарного химического коктейля, который не описать, наверное, ни одной формулой, неожиданно возник разум. Не человеческий — и даже чуждый всему человеческому, уродливый и безгласный, и все-таки разум. Живая, мыслящая субстанция, которая ненавидела собственное уродство, свои черные берега и сальное, прокопченное небо. Она не знала, что мир — это переводная картинка, но в ее сердце хранился образ прежней Стоки, как прекрасная мечта о совершенстве — и к этому идеалу она стремилась. Понемногу, буквально по капле, река начала очищаться. Ей не хватало сил и пищи — а питалась она солнечным светом, потому что ни до чего съедобного не смогла бы дотянуться при всем желании, ни дикие звери, ни бродячие собаки не забегали в отравленную зону, и перелетные птицы облетали ее стороной. Работа шла медленно, незаметно для постороннего глаза. Каждый день чуть-чуть светлела вода, распадался и куда-то исчезал раскиданный вдоль реки мусор, и сквозь черную слизь уже пробивались первые робкие травинки. Но она не торопилась. Впереди у нее была целая вечность. Так продолжалось до тех пор, пока в долине Стоки не появились люди.
Они шли в защитных костюмах и с дозиметрами в руках. Семь массивных угловатых фигур, и лишь та, что двигалась позади всех — с какой-то мальчишеской грацией — выглядела мельче других. Она и ростом была ниже и в плечах уже. Бракованный солдатик из набора.
Группа остановилась на берегу. Они ожидали найти помойную реку, радиоактивную и ядовитую, а вместо этого увидели почти чистую воду, только слегка пенистую, как будто мыльную, и красновато-глинистые, опушенные зеленью склоны. Дозиметры молчали.
- Да тут безопасно, - неожиданно высоким голосом произнес тот, что пониже.
Он откинул капюшон и оказался девушкой, очень красивой, с длинными черными волосами и маленькой родинкой над верхней губой. Запрокинув голову, красавица подставила ветру лицо, и в больших мечтательных глазах поплыли закатные облака.
- Анна, - укоризненно сказал старший в группе - профессор Йон, но остальные уже последовали ее примеру.
Люди толпились у самой кромки воды, вдыхая прохладный, как будто разреженный воздух. Крошечные речные волны лизали их сапоги, оставляя на них белые завитушки пены.
Не это ли называется странным словом дежа вю? Прошлое и будущее смыкаются в кольцо, точно змея, укусившая себя за хвост. Воспоминания, сны и воздушные замки, все перемешалось, запуталось и погрузилось в хаос, перетасовалось, точно колода карт.
«Не нужно гостей, только мы с тобой, моя мама и твои родители, - шепчет Анна, - и фотографа не нужно». - «Как же без фотографа, - удивляется Ханс, - ведь это наша история. Будем показывать детям снимки нашей свадьбы». - «Каким детям?» - переспрашивает она растерянно, уже понимая, что детей не будет, а откуда-то издали, словно через матовое стекло, на Анну глядит белокурая девочка, не похожая ни на нее, ни на Ханса.
А рядом — протяни руку и коснешься, да только руки висят, как плети — застыли ее коллеги, и каждый мечтает о своем. Молодые — о любви, о свиданиях и вечеринках, о прогулках по тихим улицам и танцах до утра. А пожилые — тоже, в общем-то, о любви, хоть и не так романтично, ну, а о чем еще может думать человек перед лицом смерти?
Они стояли и грезили, пока река опутывала их серебряной паутиной сновидений, поливала блеском, как желудочным соком, переваривала, вытягивая силы, расчленяла на фрагменты, высасывала кровь, превращая ее в чистую воду. Из человеческих тел она вылепила траву и маргаритки, и высокие прибрежные тростники, тугие и звонкие, как струны, и плакучую иву. А из черноволосой девушки сделала Птичку-невеличку — охотничий манок. Стока нуждалась в людях, в новом строительном материале. Она еще столько всего хотела сотворить! Птиц и стрекоз, цикад, бабочек и кузнечиков, и рыбок, чтобы плескались в ее волнах, и голосистых лягушек, чтобы распевали ей ночные серенады. И цветы — много-много цветов.



Ее голосок звучал слабо.
- Мама, расскажи мне сказку.
Изможденная худышка, она казалась очень маленькой и беззащитной на огромной родительской постели. Лаурин не боялась спать одна и кроватку свою любила — одеяло с зайчатами на бледно-желтом фоне и плоская подушка-думка. Зайки, марширующие от стола к шкафу, несли в лапах — попеременно — то морковку, то воздушный шар. Она до сих пор играла на этом одеяле — днем, а по ночам Софи укладывала дочь вместе с собой и до рассвета сжимала в ладони ее тоненькие пальчики. Оставить малышку одну — на целую ночь — было выше ее сил. Она бы сама ни на минуту не сомкнула глаз. А вдруг ночью случится непоправимое? 
Как будто смерти не все равно, что рядом с ее жертвой сидит мать и держит ее за руку.
Софи принялась рассказывать. Старая история, много раз пережеванная — о смелом рыцаре и драконьем сыне, который на самом деле оказался милым и несчастным юношей, ведь драконы в каждом поколении женились на пленных принцессах — вот и очеловечился их род... В конце концов герои подружились и стали ходить друг к другу в гости.
- Мамочка, - Лаурин тронула ее за рукав, - а почему в твоих сказках никто не умирает?
- Что?
- Ну, Зигфрид ведь хотел убить Манана, но почему-то не убил...
- Зачем же его убивать, если он добрый?
- Но в сказках кто-то должен быть злым, - возразила девочка.
«Как ей объяснить, - думала Софи, - что жизнь бесконечно хрупка и отбирать ее — кощунство. Не важно — у доброго или у злого... Тем более, что добро и зло — всего лишь слова. В них не больше смысла, чем в школьных оценках... Но ты, моя бедняжка, так и не доросла до школы. Все-таки хорошо, что жизнь — не сказка и никого не надо назначать злым, чтобы потом уничтожить. С другой стороны, плохо, что жизнь — не сказка, потому что в сказках случаются чудеса, а спасти Лаурин может сейчас только чудо».
Только чудо... Но чудес не бывает в жизни.
«До моей девочки дотянулись черные пальцы Стоки, - думала она. - А все дед. Гулял с малышкой вдоль опасной зоны, может, и за проволоку заходил. Хотя о чем это я? Опасная зона — всюду.  Ты просто ешь, пьешь или дышишь, и в каждом вдохе, в каждом глотке воды или куске хлеба — ядовитые семена, несущие боль и смерть. Они пускают корни в твоем теле и ломают его изнутри... Из крошечного семечка вырастает огромное горе».
- Зачем кому-то быть злым? - вздохнула она устало.
- Чтобы добрый мог победить! - ответила девочка, и Софи вдруг поняла.
Ее сказки никуда не годятся. Для Лаурин они — ни что иное, как история бессмысленной борьбы. Ее собственная история. А она мечтает о победе — над злом, которое олицетворяет болезнь. Малышка — боец, а не мямля. Она не знает, что война уже проиграна...
Как хорошо, что она ни о чем не догадывается.
- Завтра я расскажу тебе другую сказку, - сказала Софи, бережно подоткнув одеяло, - в ней будут настоящие злодеи и храбрые герои, и победы обязательно будут, а сейчас положи голову на подушечку и спи.
Она не могла больше говорить, потому что в горле комом стояли слезы, но девочка не стала спорить. Она послушно свернулась калачиком под теплой байкой и закрыла глаза.
А на следующее утро Лаурин исчезла.
Она позавтракала овсяными хлопьями с молоком, вернее, проглотила через силу три ложки — последнее время девочка ела без аппетита. Только понюхает, попробует — и отставляет прочь тарелку. Таяла, как свеча. Софи недоумевала, как в этом исхудавшем, почти прозрачном тельце еще теплится огонек жизни.
Встала, покачиваясь, легкая, как воздушный шарик. Того и гляди — взлетит.
- Мама, я пойду, подышу?
Софи разрешала ей выходить одной во дворик, где под чахлым каштаном стояла одинокая скамейка. Неподалеку виднелась песочница, в которой давно уже никто не играл. С каждым годом бортики все глубже уходили в землю, а песок чернел.
- Иди, милая.
Привычно накатил страх, а вдруг в ее отсутствие что-то случится? Хлопнула входная дверь, и тихие шажки девочки прошелестели по лестнице. Софи тряхнула головой. Да какая теперь-то разница?
Очень скоро она поняла, что разница есть, когда с плачем бегала по двору, выкликая имя дочери, и по ближайшим улицам, и по скверику за школьным зданием, и по заводскому пустырю. Не так она себе представляла прощание, не так. Сколько раз, внутренне корчась от горя и страха, Софи рисовала в воображении эту сцену: мирный уход в кругу семьи и любимых игрушек, с поцелуями и улыбками сквозь слезы, торжественный, горький и по-своему прекрасный момент. Последние объятия, которые разомкнет смерть... А до этого — три месяца жизни! Столько ей обещали врачи. Всего три месяца... нет, целых три месяца, а может, и больше, ведь материнская любовь творит чудеса. Софи готова была претерпеть любую боль, лишь бы подольше удержать в этом мире свою девочку. Когда-то убежденная атеистка, она молилась за нее дни и ночи напролет. Она надеялась вопреки всему — засыпала и просыпалась с надеждой, что случится невероятное. Вдруг что-то сдвинется в привычном ходе мироздания, и в обыкновенную жизнь прокрадется чудо. В последний момент ученые найдут лекарство от страшного недуга или откроют эликсир бессмертия, или наступит обещанный церковниками апокалипсис, а за ним — вечный рай на Земле, когда хромой вскочит, как олень, и язык немого будет петь, и ни один из жителей не скажет: «Я болен».
Все, что угодно, она представляла себе, только не бесследное исчезновение, когда не знаешь, жива ли малютка, где она и что с ней происходит. Может, ей больно, так больно, что нет сил терпеть. Она ведь живет на лекарствах. Может, ее кто-то мучит, извращенец, маньяк, безумный садист... да мало ли жестоких людей на свете. Неужели несчастная больная девочка должна пройти еще и через это?
Что... что, ради всего святого, могло с ней случиться?!
Прозрение наступило внезапно, когда Софи уже взбегала по ступеням полицейского участка. Она вспомнила слова умирающего отца о живой воде и об Анне — его любимой девушке, погибшей тридцать лет назад в долине Стоки. Вот где надо искать Лаурин! Уже понимая, что в полиции ей не помогут, Софи одним прыжком соскочила с лестницы и бросилась к трамвайной остановке.
Она и не заметила, как пролезла под колючей проволокой, и как нога сама отыскала тропинку, пока сердце нетерпеливо стремилось вперед, полыхая, как факел в руках Прометея. Софи не заснула на ходу, как до нее Лаурин, и видела четкую, словно по линейке проведенную границу, за которой красная глина сменялась зеленой травой — ровной и бархатной, как постриженный газон.
«Какой-то рукотворный оазис», - всплыла равнодушная мысль. Взволнованной матери было не до красот природы. Она машинально отмечала детали, которые только усиливали ощущение искусственности.
Этот новый мир казался ухоженным и удивительно тихим. Ни птичьего пересвиста, ни жужжания насекомых, но издали доносился чуть слышный плеск и словно тихая мелодия. Как будто кто-то невидимый перебирал струны гигантской арфы.
Сквозь высокие стебли прибрежной травы блеснула вода, и Софи замерла, остановленная чьим-то пристальным взглядом. Из глубины тростниковых зарослей на нее смотрели, не мигая, два огромных ярких глаза.
«Доченька», - прошептала Софи. Ослепленная жалостью и любовью, она не видела ни перьев, ни длинного клюва, а лишь тонюсенькую, беззащитную шейку и круглые глаза на исхудалом детском личике... «Милая моя, бедная девочка. Такая слабенькая, хрупкая... но живая! Живая!»
Сладко запела Птичка-невеличка. Ее голос лился с небес, как музыка сфер, и связывал то, что должно быть связано, соединял разорванное, прокладывал путь от сердца к сердцу. Софи хотела кинуться к дочери, но отчего-то не могла сдвинуться с места. Пусть! Голос протянулся солнечной нитью, крепко привязав их друг к другу, соединил навек, и Софи успокоилась, и взмахнула руками, и большие белые крылья оторвали ее от земли.