Мигрень

- Мама, - попросит однажды дочь, - расскажи мне о ветре.
- О каком ветре?
- О том самом. Ты ведь знаешь, о каком. Правда, что он все перепутал?
- Нет, что ты, - улыбнется она, - наоборот. Он все привел в порядок.
- Разве так бывает? Ведь он неразумный.
- Как видишь, бывает. Может быть ветер – сам часть заведенного кем-то порядка. Порядок - это когда все правильно, все на своих местах. А еще когда раньше было плохо, а потом стало хорошо. Вот как твоя куртка. Когда она висит в шкафу, а не валяется на кровати, или под кроватью, или в гостиной под столом — то это порядок, это хорошо. А еще лучше, если в шкаф ее убрала ты, а не я и не папа. Нам не трудно, но порядок требует, чтобы у каждой вещи были хозяин или хозяйка. Как ты думаешь, дождемся мы когда-нибудь такого счастья?
Так она скажет, в тайне надеясь, что дочка займется разбросанными вещами и оставит ее в покое. Но та придвинется ближе и шепотом спросит:
- Мама, а правда, что у меня когда-то был родной брат?
- С чего ты взяла?
- Не знаю. Наверное, папа говорил, я не помню.
- Папа не мог об этом говорить.
- Ну, значит, приснилось или придумалось как-то само собой. Но ведь правда?
- Правда, - вздохнет она.
- И куда он делся?
- Его унес ветер.
- И это тоже хорошо?
- Нет, не хорошо, - скажет она и, наверное, заплачет.
А может, и нет. С каждым пролетевшим днем слезы уходят глубже, дальше от глаз. Так что, в конце концов, плачет только сердце. И это тоже — часть порядка.

О ветре Ева Хансен размышляла давно, однако первый его порыв — слабое дуновение, свежее, как поцелуй морского бриза, - ощутила в августе 20** года. Вернувшись из отпуска, который семья проводила сначала в итальянском городке у моря, а затем – в Швейцарии, она зашла в банк, чтобы разменять оставшиеся от поездки двадцать швейцарских франков. Сумма небольшая, но не хранить же купюру вечно — когда еще она пригодится.
Протягивая деньги в окошко, фрау Хансен испытала странное чувство дежавю. Сейчас кассир ответит: «Нет, разменять не могу, но могу перевести вам на счет». А она согласится: «Да, конечно» и полезет в кошелек за банковской карточкой.

Такие состояния посещали ее и раньше, или она думала, что посещали. Ведь любое ощущение можно пережить, а можно нафантазировать, и как потом отличить одно от другого? То, что по сути являлось ее собственным — нетерпеливым — ожиданием чуда, Ева принимала за таинственные символы, за те маленькие знаки, с помощью которых высшие силы управляют нашими судьбами. Женщинам чаще, нежели мужчинам, свойственно магическое мышление, а особенно склонны к нему несчастные женщины.
Что оставалось фрау Хансен, кроме веры в чудеса? Погнавшись за двумя зайцами, она в итоге не поймала ни одного. Вернее, поймала, но оба зайца оказались ущербными. В девятнадцать лет Ева — точно в насмешку над своим библейским именем — не захотела дать жизнь ребенку. Главными в те дни считались учеба, карьера. Такой уж порядок заведен в обществе. Операция прошла легко, но оставила метку в душе. Едва заметную, как зарубка на коре дерева. Несколько раз нерожденная девочка являлась ей во сне. Круглолицая — в мать, с чуть раскосыми темными глазами и мягкими кудряшками каштановых волос. Она ничего не говорила — только угрюмо молчала, глядя исподлобья. Ева просыпалась с тягостным ощущением непоправимой ошибки.
В остальном же, все у шло как у людей. Университет, затем работа... Восемь часов в день Ева наблюдала, как полсотни усталых женщин заворачивают шоколадные батончики в разноцветный, хрустящий целлофан. Ее должность называлась «менеджер по качеству». Змеилась бесконечная лента конвейера, удушливо пахло какао и ванилью, от фантиков рябило в глазах. Зачем нужно столько конфет, недоумевала фрау Хансен, дивясь текучему, благоуханно-приторному изобилию. Этими шоколадными батончиками можно накормить всех голодных детей мира. Можно праздновать рождество триста шестьдесят пять дней в году. Можно построить сладкую вавилонскую башню до самого неба.
И все чаще в сознание стучался образ кого-то маленького — карапуза с ручонками, запачканными шоколадом, вихрастого и полногубого, с половиной батончика, сползшей на подбородок. Глазами с пронзительно синей радужкой, какой не бывает у взрослых, он заглядывал ей прямо в сердце, и от этого что-то таяло в груди, как наст под лучами солнца. Точно морозный панцирь сходил с души, осыпаясь звонкими льдинками, а под ним — дышала земля, журчали талые воды, цвели подснежники.
Время пришло, решила Ева. Увы, то, что в девятнадцать лет произошло само собой — и даже вопреки ее желанию — в двадцать восемь ну никак не получалось. Врачи разводили руками: «Вы здоровы, фрау Хансен, и ваш муж — не бесплоден. Пробуйте. Иногда это выходит не сразу. Супруги, бывает, должны притереться друг к другу, настроиться на одну волну, если вы понимаете, о чем речь...» - «Но мы уже девять лет вместе». - «Видите ли, фрау Хансен, человеческое тело — это не двигатель внутреннего сгорания, который можно объяснить от и до. В нем больше тайн, чем в морских глубинах... А тот аборт? Нет, он ни при чем. Операция сделана чисто, осложнений не было».
Через три года мучений родился Нильс.
Удивительный, окутанный флером недавней боли миг, когда сына впервые положили Еве на грудь. Крохотное тельце, покрытое слизью и кровью, тонкие ручки и ножки, слегка удлиненная, как голубиное яйцо, головенка с мокрыми черными волосами — необычно густыми для новорожденного, и взгляд — тот самый пронзительно синий взгляд из ее снов наяву. «Сыночек», - прошептала она, выдыхая пережитое страдание, вдыхая новое, незнакомое чувство: нежность, и страх, и бесконечную жалость... Фрау Хансен еще не знала, что ее Нильс тяжело болен, но почему-то жалела его - до судорог в грудной клетке, до дрожи, до холодной испарины на лбу.



- Нет, - сказал кассир, - мы не обмениваем иностранную валюту. Но я с радостью переведу эту сумму на ваш счет.
- Ну, конечно, - откликнулась Ева. - Именно это я имела в виду.
Торопливо застегнув сумочку и зачем-то прижимая ладонь к груди, она вышла из банка. В кошельке стало на двадцать швейцарских франков меньше, а в голове — меньше на одну заботу. На запястье другой ее руки висел полиэтиленовый пакет с эмблемой супермаркета «Лидл», а в нем — баночки с детским питанием, овсяные хлопья, упаковка манки, овощи... В свои четыре года сын все еще ел только полужидкое и протертое, но не потому, что не мог жевать или глотать, а скорее по привычке — или, как думалось фрау Хансен, из-за какого-то упорного стремления оставаться маленьким. Впрочем, было ли это желанием Нильса или самой Евы? Она-то знала, как жестоки люди к увечным и слабым.
Солнце, какие-нибудь полчаса назад белое и пылающее, остывало, точно кусок угля, темнея и наливаясь краснотой. Дома, которые целый день поджаривались на раскаленном асфальте, будто кофейные зерна на сковородке, отдавали тепло. Фрау Хансен спешила — каблуки вязли в размякшем от жары гудроне. Виски сжимала тупая боль. Мигрень. По крайней мере такой диагноз ей ставили врачи, но Ева сомневалась. Мигрень обычно то вспыхивает, то отпускает, ее же боль шла сплошным фоном, охватывая всю голову и не прекращаясь ни на миг. Иногда распускалась красными цветами, а в самые тяжелые дни барабанила молотком в затылок. Во время таких обострений зрение тоже сдавало — перед глазами висела черная пелена.
Догорающий шар коснулся далеких крыш и вдруг смялся, потек, словно проколотый нарыв. Подвижные и плотные у горизонта облака давили на него с боков, терзали, выдавливая горячий гной. Казалось, мир в одночасье из легкого и звонкого, устремленного в высоту, сделался глухим и тягучим. Его разморило от зноя, расплющило низким беспокойным небом. Но не закат и не жара творили зловещую ауру города. Скорее, это походило на час перед грозой, когда внизу царят покой и безмолвие, такие глубокие, что и былинка не шелохнется, а тучи в вышине уже несутся вскачь, словно табун диких лошадей, и мечутся на ветру, как очумелые, верхушки деревьев.
«Началось», - мысленно произнесла Ева, а может, что-то в ней произнесло — та наивная часть ее натуры, которая с детства верила в сказки и продолжала верить вопреки всему.
Пару лет назад фрау Хансен прочитала в интернете статью о переходе Земли в четвертое измерение. Автора Ева не запомнила, да и сама заметка была опубликована давно, а сейчас, вероятно, и вовсе устарела. Какие только фантазии не приходят в головы досужей писательской братии. Год или два они тешат любопытство сетевых бездельников, а затем уходят в небытие. На смену им приходят новые фантазеры. Но случается, что память зацепится за какой-нибудь образ — порой за сущую мелочь, да так и останется эта крошечная деталька с человеком, и вырастет едва ли не до размеров истины.
Фрау Хансен с трудом представляла себе четвертое измерение. Разве что как вектор, направленный вглубь, в дебри подсознания. Отчего бы и нет? Это вполне могло оказаться правдой. Не исключено, что именно люди, их разум, и есть открывшийся путь — те самые рельсы, по которым Вселенная катится в многомерность. 
Зато сам переход запомнился яркой картинкой. По всей Земле поднимается ветер. Сначала слабый, он быстро крепчает. Сотрясает здания, ломает деревья, как спички, а каждого, кто посмел высунуться — вколачивает в пыль. Он затекает в щели и давит сплошной массой, тяжелой, будто каменная плита. Люди не могут встать — и даже приподнять голову — и лежат плашмя, пока за стенами их жилищ беснуется ураган.
Фрау Хансен понимала, о чем пишет блогер. Такого сильного ветра, она, конечно, нигде наблюдать не могла. Но как-то раз их дом очутился в эпицентре грозовой бури. Затишье, странный желтый свет...  легкий шелест, стремительно переходящий в рев. И вот уже все понеслось и завертелось в чудовищном вихре. С неба хлынула вода. Земля, и кусты, и мусорные бачки у подъезда, деревья и тучи встали на дыбы и перемешались, крутились и выли. По двору мотались ветки, щепки, цветочные горшки, майки и трусы, и всякие другие предметы, в том числе соседские и прилетевшие с другой стороны улицы. На балкон к Хансенам зашвырнуло чью-то лейку, баночку со следами засохшей краски, галошу и два разных носка, а сушившийся на веревке пододеяльник сорвался и упорхнул в неизвестном направлении — прямо из рук ошеломленной Евы, кинувшейся спасать белье.
Что-то подобное, размышляла фрау Хансен, потирая виски, должно происходить во время перехода. Все перепутается — свое и чужое, перетасуется, как огромная колода. Близкое станет далеким, а далекое — близким, и останешься в конце концов с ненужной лейкой и носками, а что-то родное, привычное исчезнет из твоей жизни навсегда.
Но Еву это почему-то не пугало. За все надо платить, думала она. Лишь бы что-то изменилось. Настолько невыносима сделалась дорога в один конец, что сбежать хотелось любой ценой. И ведь четвертое измерение — чем бы оно ни оказалось — это все равно три плюс один, это сложение, а не вычитание. Значит, самое важное не уйдет, но расцветет волшебными красками. К нему обязательно прибавится нечто ценное, новые возможности, новый смысл.
«Началось», - не мысль, а распахнутая дверь, войти в которую страшно, а не войти нельзя. Да и кто тебя спрашивает, хочешь ты входить или нет? Время, как река, не повернет назад, и сила в нем такая, что любую плотину разнесет в щепки. И тебя разнесет — строителя плотин — чтобы не повадно было противиться естественному ходу вещей.
«Жить, все равно, что ступать по раскаленному полу — остановишься хоть на пару минут, умрешь от ожогов», - думала Ева, отпирая дверь ключом.
- Нильс, милый! Сынуля! - закричала она с порога. - Я твою любимую кашку купила. Будешь?
Фрау Хансен снимала туфли в прихожей, а ее любовь уже летела сыну навстречу, босиком по разбросанным на полу игрушкам, падала на колени перед сетчатым манежем, хватала на руки беспомощное тельце в плюшевом голубом комбинезончике, скрюченное жестоким параличом, целовала хрупкие ножки — увы, неходячие... В такие минуты Ева почти ненавидела здоровых детей, с крепкими руками и ногами, капризных и шумных, пахнущих уличной пылью, картофельными чипсами, карамелью и потом. Нильс отличался от них, как хрупкая бабочка от сильных и грубых жуков-скарабеев. Такое нежное создание, как ее сынок, не способно топать по грязным улицам, а лишь парить в луче света, в окружении эльфов и крылатых фей. Так он и делал — в ее снах. А в действительности только и мог, что елозить по манежу или задумчиво лежать на боку в своей кроватке, а Ева исполняла вокруг него затейливый танец. Листала книжки с картинками. Читала детские стишки. Хлопала в ладоши. Показывала пальчиковые упражнения. Делала ему массаж. Играла на дудочке или ставила кассету с классической музыкой. Почему-то она решила, что у Нильса — абсолютный музыкальный слух. Наполняла комнату плюшевыми зайцами, оленятами, единорогами и медведями. Кормила сына с ложечки. Рассказывала сказки. И просто говорила с ним — говорила за двоих, без пауз, не давая себе передышки. Тонула в невинности его ангельских глаз и видела — он все понимает.
Все — и даже ее мигрень. Стоило Еве склониться над манежем, и ребенок тянул фарфоровые пальчики к ее лбу, точно желая успокоить боль. Она благодарно щекотала волосами ладошки сына, ловила тень его кривоватой улыбки и в ответ улыбалась сама. Ей и самом деле становилось легче. Словно в темном подвале ненадолго включали свет.
Продолжая звать Нильса, фрау Хансен шагнула в гостиную. Комнаты в их квартире шли «паровозом», так что попасть в спальню она могла только через просторный зал с телевизором и «мягким уголком» — диваном и двумя креслами - и через компьютерный кабинет мужа. Замерла на мгновение и потянула носом. Какой-то новый запах появился в воздухе. Нет, поправилась она минуту спустя. Наоборот — какой-то старый запах исчез. Неужели Петер пропылесосил ковер? Ева недоверчиво качнула головой, отчего от затылка к вискам разбежались новые волны колючей боли.
Да нет, такого просто не могло быть.
Муж сидел за компьютером, вытянув длинные ноги под стол, а на мониторе перед ним мерцало наполовину разгаданное судоку. Фрау Хансен вдруг поняла, чем больше не пахнет в квартире. Скукой. Унылой, серой, будничной, душной, как вонь от старого шерстяного одеяла. Только глупцы считают, будто человеческие эмоции не имеют запаха. Имеют — и еще как. Петер живо обернулся.
- Привет. Как твоя голова?
- Получше, - машинально ответила Ева.
Вежливая ложь, но ему ведь не нужна правда.

Продолжение следует...