Бумажные сны - вещие сны Окончание

«Амазонки, что б их», - сквозь зубы прошипел Хорст, нервно вытряхивая из пачки папиросу и раскручивая колесико зажигалки. Он не знал, что делать. С поселковыми уродками, во всяком случае, все было понятно.
К его столику приблизилась официантка. Или официант. Розовая блуза без декольте, хрупкие пальцы, нацелившие ручку в блокнот, челка на лоб, мелким бесом — и никакого макияжа.
- Что будете заказывать?
Все-таки «она». Голос высокий, с медовыми переливами. Заслушаешься. Женские голоса, в отличие от мужских, успокаивают и усмиряют агрессию.
Хорст облегченно вздохнул. Ему удалось, наконец-то, наколдовать маленький огонек, и с наслаждением затянувшись, он выдохнул колечко дыма в лицо официантки.
Девушка отшатнулась, обиженно потирая глаза.
- Извини, - сказал Хорст. - А что это у вас... э... - он замялся. - Зверь с рогами по улицам ходит?
- Зверь?
- Ну, как авто большое, и на голове — усы, будто у кузнечика. Едет и за провода держится.
Официантка улыбнулась, сделавшись совсем домашней и милой.
- А, это троллейбус!
«Не закрутить ли с ней? - раздумывал Хорст. - Симпатичная. А впрочем, их тут много, не стоит торопиться».
Он заказал суп и коктейль, оба с непонятными названиями, но, видимо, промахнулся. Принесли... нет, даже не пойло, а густой — ложку не воткнешь — жир, перемешанный с мелкими семенами. Хорст съел немного, и его затошнило. Не человеческая еда, а птичья. Что он, синица, что ли? Хотел глотнуть коктейля, но и тут его ожидал подвох. Изящный бокал оказался доверху наполнен разноцветными карамельными бусинками.
Пришлось снова звать официантку.
- Эй, красавица, у тебя есть чего-нибудь выпить?
- Пить? - откликнулась та, слегка удивленная. - Нет. Разве что воды из крана.
- Вот ведь черт. Ну, давай, что ли, воду.
Утолив кое-как голод и жажду, Хорст — теперь уже внимательнее — присмотрелся к собравшимся в кафе девчонкам. Юные создания, на вид лет по шестнадцать-восемнадцать... казалось бы, в самом цвету, но странное дело, среди них попадались — нет, не пожилые, но какие-то потертые и потрепанные, как ветхие одеяла. Кожа на их — молодых вроде бы — лицах топорщилась, сухая и шероховатая, нездорово шелушилась, отслаивалась легкими чешуйками, рассыпалась в пыль. Роскошные белокурые волосы были тусклы. Губы — покрыты трещинками. Так старятся не люди, а, например, книги.
«Может, это болезнь какая-то, - с неожиданным отвращением подумал Хорст. - И зачем только я сюда приехал? Своих недугов, что ли, не хватает?»
Он уже собирался уйти, швырнув на барную стойку золотой слиток, как взгляд его упал на самый дальний от окна столик, в полутемном углу. Там разноцветно переплетались тончайшие проволочки света, дрожали в густой тени — эфемерные, как чьи-то сны. Там горела в блюдце с песком крохотная чайная свечка и стоял букетик простых цветов. Тут же, угловом зеркале, цвели еще два букета и горели еще две свечи, поэтому стол казался огромным. Там, окутанная ореолом тайны и серебряным облачком отражений, сидела она. Непохожая на других. Светлая и грустная, с мягкой рыжинкой в длинных рассыпчатых локонах. С высоким бледным лбом, не скрытым дурацкой челкой. В длинном коричневом платье вместо идиотских брюк. Замерла над пустой тарелкой с остатками жира. Рядом загадочно лучился полупустой бокал с карамельными бусинами. Лежал раскрытый блокнот.
«А что? - довольно хмыкнул Хорст. - Девчонка-то как хороша. Ладная и свежая. Ее бы одеть по-человечески, да поджарить на солнышке, да откормить чем-нибудь нормальным... Да пусть бы месячишко поработала в огороде, чтобы пальцы стали не такими тонкими...»
Он встал, громыхнув табуреткой, и, лихо поддернув холщовые штаны, направился к дальнему столику.
Хорст не умел разговаривать с девушками. Поселковых уродок не нужно было уламывать. Поэтому самая первая его фраза прозвучала неловко — да и тему он, должно быть, выбрал для первой беседы не лучшую.
- Э... привет. Дневничок ведешь, я смотрю?
Незнакомка подняла на него глаза, не то янтарные с поволокой, не то светлозеленые — такой бывает молодая репка — и, словно очнувшись, забарабанила ноготками по краю бокала.
«Как птичка зацокала по карнизу», - умилился Хорст.
- Здравствуйте. Мы знакомы? Вряд ли... вас бы я запомнила.
- Да без проблем — познакомимся. Меня зовут Хорст.
- Откуда вы, Хорст? Одеты не по-нашему и говорите странно.
Он, как мог, объяснил.
- Удивительно, - она потерла белой рукой подбородок. - Кто бы мог подумать, что где-то еще остались такие места и такие люди. Вероятно, вы ничего обо мне не слышали...
- Да ты что? - в свою очередь удивился Хорст. - Откуда мне знать всех девчонок в вашем городе?
- Я — писательница, - девушка гордо улыбнулась и тряхнула шевелюрой, так, словно на голове у нее была корона. - Известная писательница Эмма Райт. И это — не дневничок, между прочим, а черновик романа!
Хорст аж присвистнул.
- Ну, и занятие. Писака, что б тебя! - и видя, как сникла Эмма Райт, неловко утешил. - Ничего, не горюй. Поехали со мной, я научу тебя сажать картошку. Хоть какое-то дело. А то всю жизнь так и прокукуешь со своим блокнотиком.
Ей бы обрадоваться или на худой конец разозлиться — и то, и другое можно было понять — но Эмма только крепче вцепилась в рукопись. Глаза у нее заблестели, но не мокро, а масляно, словно не слезы вытапливались из них на гладкие щеки, а съеденный жир. Хорсту стало не по себе. Он не привык обижать девчонок.
- Да ладно, - сказал примирительно. - С картошкой успеется, нехитрое это искусство. Такое, что любая дуреха освоит — при небольшой практике, а ты — девушка деликатная, - и, желая к ней подольститься, добавил. - Ну, давай уж, так и быть. Почитай, что ли, свой роман.
Он знал, что для писателя нет большей радости, чем навешать кому-нибудь лапши на уши. Да погуще.
Эмма отерла лицо тыльной стороной ладони (точно, жир, - удивился он, - лоснится...) и неуверенно взглянула на Хорста.
- Вы хотите послушать?
- Ну.
- Тогда пойдемте, пожалуй, во внутренний дворик. Здесь темновато. Только имейте в виду, — предупредила, — роман этот непростой.
- Да понял уже, - проворчал он.
Смешно, когда писака распушает хвост. Зато походка у нее такая, что залюбуешься. Идет — словно огонек на ветру танцует. Не ступает по полу, а чуть касается его мысками. Как будто весу в ней совсем нет. По траве бы пошла — и не смяла, разве что росинки подолом обмахнула.
А впрочем, что ж такого — когда налегке, с одним блокнотом? Ей бы лопату на плечо или рюкзак с бомбами за спину — глядишь, не так бы заплясала.
Во внутреннем дворике кафе обнаружился удивительный сад. Не такой, как в поселке, сад не ради яблок или груш, а ради красоты. Столько бесполезных цветов и цветущих кустов Хорст не видел, наверное, за всю свою жизнь. До пьяной одури благоухала сирень. Струили тонкий, словно на талом снегу настоянный аромат белые шапки жасмина. Крупными мятыми лепестками устилали дорожку магнолии. Осыпанные хрустальным крошевом, водили хоровод акации, образуя таинственную арку. Посреди двора, обрамленная декоративными булыжниками, возвышалась вересковая горка, с вершины которой, по каменному желобу, сбегал ручеек. Хорст не сразу сообразил, что это фонтан, а вода вытекает из короткой металлической трубы, замаскированной под корягу. Тут же, рядом с горкой, под легким пластиковым навесом стоял накрытый к ужину стол, пугая табличкой «зарезервировано».
Пока они ели в кафе, на улице стемнело. Однако Эмма оказалась права — света во дворике было больше чем достаточно, потому что на смену ушедшему солнцу пришел яркий оранжевый фонарь. Он тянулся к навесу, стоя на чугунной ноге, и обращал сад в царство вечного заката. 


Покосившись на табличку, Эмма присела с краю стола, а Хорст примостился рядом с ней. Достаточно близко, чтобы слышать ее дыхание. Вернее, не слышать... потому что дышала она беззвучно, как бабочка. Только шелест листвы, да плеск фонтана, да собственное, нетерпеливое сопение, да наглая трель сверчка — доносившаяся откуда-то из дальнего конца сада — врывались Хорсту в уши.
Он жадно раздувал ноздри, пытаясь ощутить ее запах. Но пахла сухая земля, пахли цветы, вода и камни, горячей пластмассой пах нагретый фонарем навес. В этой обонятельной симфонии каждая нота звучала отчетливо и призывно. Только аромат женщины не вплетался в нее золотой нитью. Не будил чувства. Не доводил ее до совершенства.
Несколько минут оба молчали, заново приглядываясь и принюхиваясь друг к другу. Потом Эмма раскрыла блокнот и, слегка картавя от волнения, начала читать.
Мягко струился ее голос. Сперва Хорст не прислушивался, мечтая о своем. Ему хотелось, чтобы между ними проскочила искра любви — как в романах — и, будто сухая солома, заполыхали сердца, но она все никак не проскакивала. Чего-то не хватало.
Понемногу что-то из произносимых ею фраз стало проникать в его сознание. Должно быть, сработал триггер на слово «война».
 - ...не стихала, переполняя реки кровью и требуя все новых и новых жертв ненасытному Марсу, богу войны... И женщины отказывались рожать, говоря, все равно заберете сыновей, так чем умирать на полях битвы, лучше им и вовсе не повляться на свет. Некоторые шли к врачам, чтобы сделали их стерильными. Другие избегали мужчин и старились, не познав материнства...
«Все то у них с ног на голову, - удивлялся Хорст, - в этих городах. Они тут даже не амазонки, а какие-то курицы. Закисли без нормальных мужиков. У нас гены ни к черту — и то бабы рожают... Впрочем, это, наверное, сказка».
В сказках он мало что смыслил. Занудная все-таки штука — литература. Хорсту надоело, он едва сдерживал зевоту. А через пару минут уже и не сдерживал — раззевался так, что едва не проглотил мотылька.
 - ...И стало некому работать, и некому носить оружие... Остались одни увечные и старухи, которым поздно иметь детей... И могилы — целые поля, целые долины крестов...
- Да ладно пургу то гнать, - с досадой перебил ее Хорст. - Поля могил! Сочини лучше что-нибудь веселенькое, раз так охота. Я чуть не заснул. А то — поехали ко мне, что мы тут зря время теряем? Уж как нам с тобой хорошо будет!
И, чтобы показать, как, он сгреб Эмму в охапку, стиснул в медвежьих объятиях и — точно желая услышать, как пугливым воробышком бьется девичье сердечко, приник ухом к ее груди. 
Оно не билось. Под мягкой коричневой тканью, облегавшей упругое тело, царила тишина. Словно в библиотеке, где дремлют под старыми переплетами безумные мысли давно умерших людей, и боязно ступать по темному от вековой пыли паркету — чудится, что каждый твой шаг звучит, как гонг.
Ни трепета, ни всхлипа, ни стука — ничто не шелохнется...
- У тебя нет сердца! - изумленно воскликнул Хорст.
Она отстранилась.
- Погодите! Дайте дочитать... Ведь я сказала, что роман необычный. Не торопите меня, послушайте!
- Ну, хорошо, - смирился он.
- ...А тем временем, ученые заметили, - продолжала Эмма, низко склоняясь над блокнотом, так что рыжеватые кудри упали ей на лицо, - что лезин, распыленный на большой поверхности, обладает как бы самостоятельной жизнью. И это не удивительно — ведь не будь вещество живым, как бы смогло оно — так универсально — врачевать живое тело? Им стали покрывать глиняные болванки, и те превращались в подобия людей — ходили, слышали, видели, умели произносить некоторые слова. Их называли големами. Это были настоящие мужчины — со слоновой поступью, грузные и сильные. Но солдаты из них получались некудышные — неповоротливые, с хрупким глиняным нутром.
«Ну и бред!» - Хорст даже привстал, бледнея от мгновенного испуга. Страшная картина сама собой — помимо его воли — нарисовалась в сознании. Вот сейчас — представилось ему — все лезиновые лоскуты, которые он успел нанести на свои раны, вдруг оживут и уползут прочь, и он останется истекать кровью...
«Да нет, ерунда! Ведь это вымысел! - упрекнул себя Хорст. - Фантазии чокнутой девицы».
Но сон как рукой сняло. В кармане, как живой, перекатывался баллончик с биоспреем.
- Вдобавок, големы были глупы, так глупы, как никогда не бывают люди. Ученые продолжали экспериментировать с разными материалами и обнаружили, что склеенные из картона болванки гораздо лучше подходят для их целей. Если сделать такую — в форме человеческого тела — а затем тонким слоем напылить из баллончика лезин, то получится вполне себе разумное существо. И не просто разумное, а почти идеальное — не воинственное, скромное, неприхотливое. Сперва, конечно, не вполне приспособленное... Ходит — бревно бревном, натыкается на предметы, не понимает, где оно и что с ним происходит. Но ведь и в младенце не сразу пробуждается ум...
Эмма закрыла блокнот, улыбнулась и замолчала.
- Ну, что, кончилась твоя сказка? - спросил Хорст.
- Кончилась. Только это не сказка была, а присказка. А сказка — знаете в чем?
- В чем?
- А в том, что никакой сказки нет. Это наша история. Не верите?
Она извлекла откуда-то из складок платья миниатюрный баллончик и — такой же миниатюрный — складной ножик. Задрала рукав...
- Смотрите.
Атласная кожа легко и бескровно разошлась, и Хорст увидел пропитанный жиром картон. Плотный, коричневый, из какого обычно делают коробки. Эмма улыбалась — ей, очевидно, не было больно.
- Мы все такие, - говорила она, - других не осталось. Не ищите их. И не судите нас. С чего вы взяли, что у меня нет сердца? Ничто так хорошо не впитывает эмоции, как бумага. Конечно, если говорить о моторчике, который перекачивает кровь — то его нет, у нас и крови-то нет, нечего перекачивать. А невидимое сердце — то, что умеет жалеть и любить, оно есть!
Хорст смотрел, смотрел и, как бы невзначай, уронил ей на руку папироску.
В сырую погоду плотную бумагу не так-то легко поджечь. Но стояло сухое, знойное лето, и жаден был картон до огня. 
Эмма вспыхнула вмиг, вся, как тонкая соломинка. Закружилась в пламенном смертном танце, медленно оседая в фонтане золотых искр. Хорст наблюдал за ней в страхе, в изумлении, в благоговейном восторге. Несколько долгих — как вечность — мгновений он любил девушку с пожаром в глазах.
Но вот, она скособочилась, неловко присела на газон, задрав бесформенные колени и почернев лицом. По бархатистой траве расплывалась оранжевая лужица лезина и, запинаясь о стебли и мелкие цветы, остывала причудливыми фигурами.
Хорст пожал плечами, сплюнул и, подхватив рюкзак, через кафе вышел на улицу.
Он брел по тускло освещенному городу, навстречу толпе. Словно темная речная вода —  корабельный киль, его обтекало людское течение. Его мутило от мыслей и чувств, которые невозможно выразить словами — а значит, вообще, никак, потому что другого способа выразить чувства и мысли у человека нет.
Разве что... Хорст опустил руку в карман и нащупал бомбу — «картошку». Притаилась, милая, ждет своего часа... надежная, холодная, тяжелая... Извлек ее аккуратно, чтобы не повредить, размахнулся от плеча — и швырнул, не оглядываясь, в сторону троллейбусной остановки. Грохнул взрыв. Послышались нестройные вскрики, и небо озарилось красной вспышкой. В эту минуту Хорст понял, что война подобна пожару в библиотеке — дым, чад и много горящей бумаги.