Черная собака окончание

Каждый вечер я допоздна не ложился спать. Стоял у окна и вглядывался в мокро блестящую асфальтовую дорожку, по которой щедро расплескался голубой свет фонаря, и в темную, похожую на утыканный шипами хребет дракона, гряду кустов. Ждал, когда вернется Лора. Она приходила после одиннадцати, а порой и за полночь, усталая и растрепанная.  Я знал, что не засну, пока сестра не пожелает мне спокойной ночи, и она проскальзывала в мою комнату, шепотом сердилась, что я еще не в кровати, потом наклонялась и целовала в лоб. От нее остро пахло табаком, цветочными духами, иногда алкоголем, и еще чем-то, мне незнакомым, но очень неприятным. Но я все равно радовался, что Лора здесь, со мной. Без нее я чувствовал себя потерянным и одиноким, как малыш, которого завели в дремучий лес и оставили там одного.
     Меня все чаще мучали страхи. Даже не так — смутные предчувствия. За резко очерченным в полумраке углом дома, в черноте кустарника, мне мерещилось зыбкое движущееся пятно. Воображение дорисовывало стоящие торчком уши, впалые бока, глаза-угольки, тлеющие в темноте красными огоньками сигарет. Я решился поговорить с сестрой.
     - Лора, помнишь, ты рассказывала про черную собаку, ну, ту, завистливую? Я видел ее вчера в кустах. Нет, не только вчера, я каждый вечер ее вижу.
     - Глупый, - засмеялась сестра и как тогда, пару лет назад, легким движением взъерошила мне волосы. - Это была сказка... всего лишь сказка. Как ты запомнил? Я ее просто так выдумала, чтобы тебя развлечь.
     - Лора, - повторил я упрямо, - нет... Не смейся, пожалуйста. Она тебя выслеживает. Она может что-то очень плохое сделать.
     - Дани, все будет хорошо. Не грусти. Это сейчас так, потому что мама болеет. Вот, доучусь, пойду работать, и знаешь, как мы тогда заживем?
     Сестра печально улыбнулась. А мне хотелось плакать от обиды и бессилия, от того, что вот сейчас мне не верят, а когда поверят — станет слишком поздно.
Следующей ночью Лора не вернулась домой. Я прождал ее у окна до рассвета. Первые серые лучи пробились сквозь загроможденный далекими промышленными постройками и фабричными трубами горизонт и, словно клочки тумана, развеяли мою надежду. Я повалился на кровать, захлебываясь слезами, и не заметил, как заснул. Днем  позвонили из полиции, пригласили маму на опознание тела. Лору убили. Какой-то подонок заколол ножом, спьяну, просто так.
     Но я-то знал, что не просто так.
     Не буду долго рассказывать, каково мне пришлось. Горе — это что-то настолько интимное, что выставлять его напоказ не просто нехорошо — неприлично. Я выживал и кое-как выжил. Одна мысль не давала мне покоя: если человек не имеет права быть счастливым, к чему он должен стремиться? Я твердо решил скакать по жизни если не на вороном, то хотя бы на гнедом коне. Никаких белых полос. Никаких искорок. Но они вспыхивали все равно — маленькие поводы для маленькой радости — сначала окутывая сердце теплом, а потом заставляя сжиматься от страха: вот сейчас меня обокрадут, ударят, накажут. Блик солнца на   заиндевелом стекле, горячий кофе с булочкой по утрам, запах талого снега, разговор с симпатичной девочкой на переменке. У каждого свои разноцветные мячики под кроватью.
     Я закончил школу и устроился грузчиком на мебельный склад. Неинтересная и тяжелая работа, за которую вдобавок мало платили. Женился на самой некрасивой бывшей однокласснице, Лене Коркс, даже не серой мышке, а неприметной букашке, которую никто из мальчишек не воспринимал всерьез. Помню, как она удивилась, когда я неожиданно позвонил ей и попросил выйти за меня замуж. Вам когда-нибудь приходилось делать предложение руки и сердца по телефону?
     Вероятно, несчастная испугалась и с перепугу нажала не на ту кнопку, потому что в трубке пошли короткие гудки. Через пять минут перезвонила сама и сказала: «Даниэль, это плохая шутка».
     «Да какая там шутка, я серьезно. Не могу тебе объяснить, может быть, потом поймешь». Она помолчала, потом не то всхлипнула, не то хрюкнула и прошептала еле слышно, но я разобрал: «Ничего не объясняй. Я согласна».
Через месяц мы расписались в мэрии, скромно, без Мендельсона, белого платья и свадебных букетов. К невесте я не испытывал ничего, кроме тихого отвращения. Но случилось странное. Невзрачная девушка, тихоня и грязнуля с пепельно-серыми косичками и рябым от веснушек лицом, расцвела, раскрылась, как дождавшийся своего часа бутон. А в моей душе проросло что-то нежное и тонкое, такое хрупкое, что казалось, могло сломаться не только от неумелого прикосновения, но даже от слишком пристального взгляда. Еще не любовь — ожидание любви. Я почувствовал, что готов бороться, защищать это уязвимое что-то, ставшее вдруг таким важным, что сохранить его нужно было во что бы то ни стало. Любой ценой. Хоть ценой собственной жизни.
     - Я увезу тебя туда, где нет никаких собак, - говорил я, обнимая свою жену. Мы часто  бродили вдвоем, держась за руки, по скользким, как замерзшие реки, улицам. - Далеко-далеко, в другой город, в другую страну, в другой мир. Ведь есть же где-то такое место. Должно быть.»
     - Какие собаки? - недоумевала Лена. - При чем тут собаки?
     - Долгая история, - по привычке отмахивался я. - Не бери в голову, - добавлял великодушно, не желая взваливать на нее свой страх, который гнул к земле, давил на плечи, горькой слюной скапливался во рту. Мне все труднее и труднее становилось держать это в себе.
     Однажды я рассказал ей все. Лена слушала, не удивляясь и не перебивая. Не так, как Лора. Я чувствовал, как глубоко проникает ей в сердце каждая моя фраза, но не понимал, хорошо это или плохо, потому что, как ни банально звучит, человек - это то, во что он верит. Моя жена поверила в черную собаку, как я, много лет назад. Поверила — и растерялась.
     - Какая зависть, Даниэль? - спрашивала она, пытаясь заглянуть мне в глаза. - Чему завидовать? Мы — такие же, как все, обычные люди. У нас нет ничего такого, чего нет у других. У нас, - Лену охватила дрожь, - совсем ничего нет, кроме нас самих.
     Она испуганно прижалась ко мне.
     Вот так и сказала, как человек, распахнувший двери своего дома со словами: «У меня нечего красть». Моя жена ошибaлась. У каждого есть, что украсть. Помните детскую сказку, «отдай мне то, что дома не знаешь?»
Через три недели мы узнали, что у нас будет ребенок.
     Он появился на свет в последний месяц осени, когда смертная усталость влекла к земле разноцветные листья, а небо по ночам наливалось влажным серебром. Я встречал их из больницы — Лену и новорожденного сына. Ранние ноябрьские сумерки, моросящий дождь, тусклые желтые пятна на черном асфальте и белый, ослепительно белый, словно светящийся изнутри сверток на руках у жены.


     Вместе с ним родился новый и удивительный мир — мир нежности и заботы о ком-то беспомощном и маленьком, мир бескорыстной доброты друг к другу. Мы словно заново открывали сами себя... но не таких, как раньше, не эгоистичных, одиноких, замкнутых на собственных бедах и проблемках, а себя — настоящих, Мужчину и Женщину, соединившихся в высочайшем акте творчества. Теперь мы гуляли втроем, по запорошенному осенней грустью городу, и были счастливы, да, счастливы, пока черная тень под коляской вдруг не потекла, не отряхнулась, встав на дрожащие лапы, не ощерилась тусклыми бритвами клыков.
     Я вздрогнул и отшатнулся, так резко, что чуть не потерял равновесие на склизской от раскисшей листвы дорожке. Нет, померещилось. Никого там не было.
     - Что с тобой?
     - Ничего, Лен, поскользнулся.
     - Осторожней, держись за меня.
     Я отогнул край одеяла и вгляделся в лицо спящего сына. Красная вязаная шапочка до бровей, побелевший от холода носик, заостренный, словно выточенный из слоновой кости, щеки с желтоватым отливом. Ребенок тихо дышал во сне, но мне чудилось, что это не живой мальчик, а как бы буратинка, деревянная кукла.
     Я встряхнул головой, прогоняя наваждение. Лена обняла меня сзади - ее волосы мягко шуршали о мою куртку - заглянула через плечо.
     - Как он спит... милый. Как ты думаешь, Даниэль, что ему снится? Может, та сказочная страна, где он жил раньше, до того, как пришел к нам? Та, откуда мы все родом... как у Ричарда Баха, помнишь?
     Не зная, что было у Ричарда Баха, я неуверенно улыбнулся, поправил одеяльце и покатил коляску дальше. Простуженное небо вконец рассопливилось. Холодный ветер отхаркивал нам в лицо белые сгустки тумана.
     Ночью мне приснился сын, только не двухнедельный, а пяти- или шестилетний, очень похожий на меня, маленького. Он брел в пустоте, по тонкой, прочерченной светом тропинке, уходя все дальше и дальше. Я не мог его окликнуть, потому что в том мире был нем, как дерево, и так же неподвижен. Мои ноги корнями вцепились в землю и не давали сдвинуться с места.
     В то же время, сквозь сон, я слышал, как мучительно ворочается в кроватке буратинка, как скрипит и стонет, судорожно пытаясь вздохнуть. Утром мы нашли его замотавшимся в одеяльце, скрюченным и холодным.
     Все, что было дальше, помню смутно. Как Лена застыла с ужасом в глазах. Как пыталась разбудить мертвого ребенка. Как билась в истерике. Как тихо плакала. Как говорила мне, что есть такие приборы, которые ночью следят за дыханием ребенка, значит, больше такое не повторится, этого малыша не смогли уберечь, но ведь у нас будут еще дети... обязательно. Или это я говорил? Вряд ли. Вокруг сновали какие-то родственники жены, а я сидел в уголке, отчетливо сознавая, что все закончилось, и твердил про себя, как заводной попугай: «Мы — обычные люди. Мы такие же, как все. У нас нет ничего такого, чего нет у других».
     «Но ведь обычным людям позволено иметь детей. Не каждого младенца похищает черная собака. Почему же мы... почему же у нас... Почему у других получается, а у нас никогда... никогда... никогда не тяните за шнур при отключении прибора от сети, возьмитесь за штепсельную вилку и выньте ее...» Я понял, что держу в руках и читаю инструкцию по эксплуатации электрочайника. Черт ее знает, откуда взялась, сам чайник уже полгода как выкинули.
     Меня поразил тот же странный нервный недуг, что много лет назад - мою мать. Видно, наследственное. Мне казалось, что если читать все подряд, не важно что, глупые газетные заметки, рекламу, книги — пусть того же Ричарда Баха, или кулинарные рецепты, или застольные анекдоты - не вникая в содержание, без передышки, до рези и помутнения в глазах, то буквы сами собой начнут складываться в слова истины. Я жил в мире печатных символов и бессвязных, горячечных мыслей, лишь изредка выныривая на поверхность и замечая, как все меняется. Сына похоронили — в своем бреду я даже не заметил, как. Лена переехала к родителям... Нет, она, конечно, пыталась меня растормошить, уговаривала обратиться к врачу — наверное, я и в самом деле выглядел нездоровым — но ей самой было слишком плохо, она не могла вытягивать еще и меня. Первое время — в моменты просветления — я боялся ее звонка, потом — стал его ждать. Проходили недели, месяцы, а может, и годы — время слилось в бесконечную мутную полосу — марево боли постепенно развеивалось. Невроз отступил. Я больше не гипнотизировал взглядом молчащий телефон. Только представлял себе, как наберу знакомый номер, буду краснеть и запинаться, как тогда, в первый раз, а она уронит трубку, затем перезвонит и скажет: «Это плохая шутка, Даниэль».
     Плохая, да. В одну реку не войти дважды. Я упустил момент, когда можно было что-то исправить.
     Если очень долго сидеть в темноте — мрак начинает переливаться красками. Тишина разбухает и проклевывается чистыми музыкальными нотами, а из пустоты, словно цыплята из яиц, вылупляются образы. Они порхают по комнате и наполняют ее радостью и блеском. Рассаживаются по стенам, как любопытные бабочки. Я даю всему больному и черному стечь на бумагу, а затем вытягиваю вперед руку и позволяю светоносным гостям опуститься ко мне на ладонь. Они чуть колышутся от моего дыхания и щекочут пальцы - разноцветные живые огоньки, которых не видит никто, кроме меня.
     Я встаю из-за письменного стола и отдергиваю занавеску. Худенькая, словно прорисованная карандашом фигурка в сером луче фонаря благодарно виляет хвостом и жадно слизывает с асфальта радужные пятнышки — отблески моего света. Раньше я ненавидел ее.
     Дней десять тому назад меня окликнула соседка по лестничной площадке, престарелая фрау, фамилию которой я никак не мог запомнить. Не то Вольфсберг-Кальтенбург, не то Вольфсбург-Кальтенберг.
     - Господин Циммер, вас спрашивала девушка, высокая такая, брюнетка. Сказала, что ваша сестра.
     Что? Сестра? Я остолбенел. Хоть и не верил никогда ни в зомби, ни в призраков, ни в прочую чертовщину, сразу представил себе Лору, каким-то жутким волшебством воскрешенную, с бескровным лицом и комками глины в спутанных волосах.
     - Назвалась Ниной Циммер. Вот, оставила телефон, просила позвонить.
     Нина... незнакомое имя, славянское, как будто. Мало ли Циммеров в Германии? Но я уже понял, кто это. У меня должна быть еще сестра или брат. Как я мог забыть?
     Нина коротко и, как мне почудилось, сухо сообщила о смерти отца. Поинтересовалась, не могу ли я приехать — остались кое-какие вещи, фотографии. Ничего ценного, но, может быть, я захочу взять что-то на память?
     Конечно, хочу. Память — единственное, что у меня осталось.
     Нина Циммер оказалась симпатичной девушкой, моей ровесницей или чуть помладше, с глазами черными, как у отца, такими же, как у него, густыми, сдвинутыми к переносице бровями и ямочкой на левой щеке. Совсем не похожая на Лору. Рассказала, что последние пару лет отец был частично парализован и почти не выходил из комнаты.
     - С ним случился инсульт, сразу после смерти матери. Он плохо ходил, левую ногу совсем не чувствовал. Вот, здесь он умирал, в этой спальне.
     - Почему ты не сказала мне раньше? - спросил я растерянно. - Почему меня не позвали на похороны?
Нина опустила глаза.
     - Так получилось. Я не смогла тебя сразу найти. Отец часто вспоминал тебя и Лору...  говорил, как виноват перед вами, и что, наверное, вы его никогда не простите.
     - Лоры больше нет.
     - Да, я уже знаю. Пойдем в его комнату. Там все вещи, - она смущенно тискала одной рукой другую, сжимала и разжимала тонкие пальцы.
     Мы прошли в маленькую спаленку. Аккуратную, я бы даже сказал — уютную, если бы уместно было сейчас это слово. В ней совсем не пахло ни старостью, ни болезнью, о том, что здесь умер человек, говорило только занавешенное светлой тканью зеркало на двери. Кровать, небольшой шкафчик, пара книг на тумбочке и тут же маленькая бумажная иконка, измятая, затертая в углах.
Я немного постоял, осматриваясь, не решаясь присесть на единственный в комнате стул, и с удивлением вдыхая чистый и легкий, как будто золотой воздух.
     - Как здесь... светло.
     - Да, - эхом откликнулась Нина. - Отец... Он все время молился за вас... очень хотел, чтобы у вас все было хорошо.
     Вот оно что. Я понял, что напоминала мне комната отца. Храм. Намоленное пространство. Оно затягивало и обволакивало, обнимало мягко, но настойчиво, и в нем, как кристаллики сахара в воде, растворялись мои детские обиды.
     Мы еще поговорили немного. О последних минутах отца, о Лоре. Я ушел от сестры, унося в кармане пару старых цветных фотографий, а в сердце — готовность полюбить этот мир, в котором человек может умереть с достоинством. Мир, в котором совершаются и прощаются ошибки.
     Я стою у окна, рассеянно наблюдаю, как вылизывает с мокрого асфальта крошки света черная собака, и думаю о том, как она, в сущности, одинока. Жалкая, промокшая под холодным дождем, воняющая псиной и отчаянием — мелкая завистница. Она не понимает главного: из осколков чужого счастья не склеить целого — своего.
А хочешь, поднимайся ко мне, я впущу тебя в дом. У меня самого мало, но я поделюсь тем, что есть. Немножко тепла. Мисочка супа. Ты любишь суп, собака? А затем почитаю тебе свои сказки, говорят, они хорошие. Только, пожалуйста, не надо у меня ничего красть. Я почитаю просто так. Сам. В подарок.