Зеркало

Глава 1

Эдварда контузило во сне. Сперва, отгоняя дрему, он упрямо тер ладонями скулы и щурился на серебряную полоску света между раздвинутыми занавесками. Хотелось многое обдумать, рассовать по полочкам промелькнувший день. Но лунный свет амальгамой ложился на стекло, и вот, Эдварда увлекло, потянуло в зеркальную даль. Матрас под ним сделался рыхлым и скользким, как земля. В руке оказалась зажатой саперная лопатка.
Он окопался у низкого частокола, выломал пару досок, чтобы лучше просматривалась улица. Деревянные домики с белыми стенами. Глинистая, в колдобинах, дорога. Деревушка казалась мертвой: ни птичьей разноголосицы, ни собачьего лая, только откуда-то доносился стрекот моторов. Затишье перед грозой. На дне окопчика собралась вода –  холодная противная жижа.
Не успел Эдвард оглядеться, сообразить, кто он и где, как вокруг заухало и засвистело. Совсем близко, метрах в трех, загорелся сарай, обдав нестерпимым жаром. Кто-то закричал – пронзительный вопль, не поймешь, мужской или женский, человеческий или звериный. Боль обесцвечивает голоса. Мир трясся, грохотал и плевался огнем. Злоба и страх захлестнули, забилась жилкой на виске одна единственная мысль: «Выжить, только бы выжить...» Несчастный продолжал орать, и никто не спешил ему на помощь. До того ли? Горячий воздух накрыл волной. Едва ли понимая, что делает, Эдвард зачерпнул каской жидкую грязь и вылил себе на голову. Рядом громыхнуло – воздух с силой ударил по ушам, посыпались комья земли и куски расколотого в щепки забора. 
Зрение и слух возвращались медленно. Из черноты неохотно проступили тускло-пепельные утренние сумерки. Эдвард узнал однокомнатную квартирку на третьем этаже высотного дома, закрытые створки трюмо, этажерку с книгами, темную громаду шкафа и коврик у постели. На коврике стояли теплые плюшевые тапочки. Валялась недочитанная со вчерашнего дня газета. Мирная, уютная спальня молодого холостяка.
С улицы послышались выстрелы, похожие на сухие щелчки. Или наоборот – щелчки, похожие на выстрелы? По оконному стеклу потек дым.
«Черт, –  устало прошептал Эдвард, – и здесь то же самое. Призраки прошлого, будь они неладны... опять людям спать не дают».
Промахнувшись спросонья босыми ступнями мимо коврика, он выругался еще раз. Вдалеке противно и тонко завыла полицейская сирена.
«Сейчас их сцапают», – злорадно подумал Эдвард. Отведя в сторону занавеску, он озирал внутренний дворик – почти ровный заасфальтированный квадрат, десять на десять. «Призраки прошлого» строили под окнами баррикады. Ящики, автомобильные покрышки, ломаные стулья, пустые коробки – все пошло в ход, громоздилось бесформенной кучей, перегораживая двор пополам. Несколько целлофановых пакетов с красной жидкостью разбилось об асфальт, и повсюду виднелись уродливые кляксы. Четверо «призраков» – парни в теннисках цвета хаки, один из них низкорослый, не то ребенок, не то карлик – суетились, как муравьи, подтаскивая все новый и новый хлам из ближайшего подвала. Две белокурые девушки забрались на мусорную гряду и, сняв шейные косынки – серую и розовую в горошек, – размахивали ими, точно флагами.
Полицейская сирена смолкла, а через пару минут завыла громче – как будто из-за соседнего поворота. «Призраки» кинулись врассыпную и битком набились в припаркованный на углу старенький форд. Задержался только карлик, чтобы метнуть в окно первого этажа последний пакет, и тотчас припустился за остальными, да блондинка с розовой косынкой, слезая с баррикады, подвернула ногу и упала плашмя.
Эдвард наблюдал за происходящим с болезненным интересом. Оно казалось пародией на его сны, но пародией злой и неумной. Форд заурчал, затарахтел, окутался черными выхлопными газами – и резво укатил, а девчонка осталась. Вот так, взяли и бросили человека на произвол судьбы. Как того, кричащего...
Наконец, приехала полицейская машина, из дома выскочили жильцы – и началось черти что. Ругань, толкотня. Попытки оттеснить к подвалу ящики и обломки мебели, чтобы хоть немного расчистить двор. Девушке удалось встать и, хромая, добежать до подъезда. Больше деваться ей было некуда. Эдвард слышал, как она взбирается по лестнице и звонит во все квартиры.
Помогать «призракам» – как и любым нарушителям порядка – запрещалось, но молодые люди из квартала «нахлебников» плевали на запреты. Он дождался, пока беглянка поднялась на площадку третьего этажа, и распахнул дверь.
– Заходи! Быстрее!


Эдвард словно увидел ангела. Светлые локоны со сладким карамельным отливом. Чуть вздернутый нос в сливочной россыпи веснушек. Хрупкие плечи, за которыми угадываются рудиментарные крылья, и по-детски плоская грудь, почти не различимая под толстой водолазкой с растянутым воротом и пятнами краски на рукавах. А глаза – пустые и зеркальные, как лужицы на оцинкованном карнизе. Разве не таким полагается быть ангелу — не ведающим добра и зла?
– Извини, что я в трусах и майке, – сказал Эдвард.– Вы меня разбудили.
Девушка-призрак смотрела на него, приоткрыв рот.
– Что за идиотский спектакль вы тут устроили? Ни свет ни заря. А если бы мне с утра на работу?
– Фран-цузская рево-люция, – чуть заикаясь, по слогам, произнесла девушка. – Э... это... Парижская ком-муна... Но ты бы лучше у моей сестры спросил, у Мари. Она хорошо объясняет, а я...
– Тебя как звать-то? – поинтересовался Эдвард.
– Селина. С «а» на конце.
На лестнице послышались возбужденные голоса.
– Погоди... Посиди пока тут, – он втолкнул ее в спальню. – Только тихо. Похоже, тебя ищут. Сиди, как мышь за печкой, договорились? Ничего не трогай.
В дверь позвонили – резко и требовательно.
– Кого тут носит и какого дьявола, – рявкнул он, открывая, но осекся. Полицейский годился ему в дедушки. Седые волосы – топорщатся венчиком вокруг лысины, седые усы, и даже форма как будто седая – припорошенная пылью.
– Вы, случайно, не в курсе, молодой человек, – спросил пожилой полицейский, – куда делся «призрак прошлого»?
– Вероятно, остался в прошлом, – криво усмехнулся Эдвард.
– Я имею в виду этих молодчиков, – пояснил служитель закона, – которые устраивают шум и свалку под окнами, да вымазывают стены краской. Между прочим, в вашем доме живут сплошь получатели пособия, или, как вы их называете, одни «нахлебники». Значит, уборка двора – опять за счет муниципалитета. Столько денег на ветер, – посетовал он. – Городской бюджет трещит по швам. Будьте добры, предъявите паспорт... Итак, чудесно, господин Кристофердин, – сказал, принимая из рук Эдварда пластиковую карточку. – Стало быть, вы никого не видели?
– Не-а.
– Ну, что ж, – полицейский бросил тоскливый взгляд вглубь квартиры. – Надеюсь, вы говорите правду. У лжи короткие ноги, знаете ли...
– Да-да, – прервал его Эдвард, – знаю, меня накажут. Да не видел я никого. Клянусь папой. А про «нахлебников» – это вы зря. Мы, что ли, виноваты, что для нас нет работы? Мы бы рады делать что-то полезное, но никому это не нужно. Ни наши руки, ни наши мозги никому не нужны. Вам проще кидать нам подачки – эти жалкие гроши, которые вы лицемерно именуете социальным пособием и на которые не выпить лишнего стакана молока, – говорил он с пафосом. – «Нахлебники», вот как! Разве наша вина, что ваши министры, вместо того, чтобы создать рабочие и учебные места, покупают себе...
– Ладно-ладно! Всего хорошего, молодой человек.
Дверь поспешно – и сердито – захлопнулась.
Избавившись таким образом от полицейского, он вернулся в комнату. Селина забралась с ногами на кровать – грязные носки на подушке, под спиной скомканное одеяло – и листала роман в яркой обложке.
– Извини, – улыбнулась, как дитя, – но в твоей квартире нет ни одного стула.
– Стулья есть, – отозвался Эдвард, присаживаясь рядом, – на кухне. Ты читать-то умеешь?
– Умею. Только не всегда понимаю, что в книжках написано.
– Эх... да это разве книги, – вздохнул он. – Бульварные романчики да дебильные сказки для взрослых.  Я бы хотел почитать настоящие, по истории, например, только где их сейчас достанешь?
– Мари... моя сестра то есть, работает в архиве. Там много-много серьезных книг, очень старых. Я сама видела. Она меня пару раз брала с собой.
– Вот бы мне взглянуть, хоть одним глазком, – сказал Эдвард с завистью. – Хоть в замочную скважину. Как ты думаешь, твоя сестра могла бы устроить мне пропуск? Это ведь не запрещено. Хотя официально и не разрешается – вот ведь парадокс.
Парадоксы – чересчур грубая материя для ангелов. Селина очаровательно нахмурила брови – густо-рыжие, точно опушенные пыльцой березовые сережки.
– Спрошу Мари. Хочешь, я вас познакомлю? Ты ей понравишься. Ой... а что это у тебя зеркало прикрыто? Кто-то умер, да?
– Нет, почему? – Эдвард передернул плечами. Тревожно покосился на закрытое трюмо.
– Все так делают, если в доме покойник. Мы с Мари тоже зеркала в квартире позанавешивали, когда родители погибли. Катались на прогулочном катере и утонули – сразу оба. Никто поверить не мог. У нас мама золото по плаванию имела. Говорили даже, что они сами того... убили себя. Только я не пойму, зачем? Все хорошо было. Странно, правда?
– Странно...
Они помолчали.
– А твои родители живы? – спросила Селина.
– Мать в Дрездене обитает, – нехотя ответил Эдвард. – Уже лет пять как. Отца нет... и не было.
– Как так?
– А вот так.
Над городом лениво разгоралось утро, и небо в тесном ущелье между заоконными высотками вскипело рассветной желтизной, как шипучка в стакане. Во двор въехала уборочная машина, иначе говоря, «поливалка», и принялась смывать с асфальта похожие на раздавленных крабов пятна. Потом длинным щетками-клешнями загребла и, ласково урча, всосала в себя остатки «баррикады».
Эдвард оделся и вместе с Селиной перебрался на кухню за низенький колченогий столик. В холодильнике отыскалась банка «баварского» и вполне съедобный кусок сыра, а в хлебнице – три не совсем еще черствые белые булки. Правда, девушка-ангел от пива отказалась, и Эдвард сварил для нее кофе, густой и крепкий, из настоящих кофейных зерен. 
– Вот это да! – восхитилась Селина, за обе щеки уминая сыр с хлебом. – Такой моя мама заваривала. Я думала, кроме нее никто не умеет.
– Я умею. Так что ты болтала про французскую революцию? – полюбопытствовал он.
От пива на пустой желудок чуть-чуть, но приятно кружилась голова. Мысли сделались легкими и радостными.
– А... это... выстрелы, кровь... ужасно, правда? – пробормотала Селина с набитым ртом.
– Так зачем же ты в этом участвуешь?
– Ну, чтобы показать, что мы... что они... чтобы они не забывали... Ты бы... э...
– Эдвард.
– Ты бы, Эдвард, с Мари поговорил. Она все так здорово рассказывает – заслушаешься. И сразу ясно становится. А я в девять лет мозговой горячкой переболела, с тех пор думаю тяжело. Как будто мешки с углем ворочаю, а не думаю.
– Да, я понимаю. А все-таки, кроме Парижской коммуны что вы еще представляли? Или всякий раз – одно и то же?
Селина медленно сгребла со стола в ладонь сырные крошки и отправила в рот. Потянулась к почти пустой кружке и запила еду горькой кофейной гущей со дна.
– Извини, я опять все умяла. Ты, наверное, тоже хотел? Мари считает, что у меня глисты... потому так много ем. За себя и за них. Нет, не одно и то же. Но всегда какую-нибудь революцию, или битву, или что-нибудь этакое. Потому что, как Мари сказала, «о хорошем люди и так помнят, а о плохом приходится напоминать». Мы каждую акцию долго планируем, по книжкам из архива, чтобы как на самом деле получилось.
– Напоминать... А зачем?
– Ну...
– Я обязательно побеседую с твоей сестрой, – заверил ее Эдвард. – Столько вопросов, и ни на один не можешь ответить. Только как мне вас найти? Где ваши собираются и когда?
– Так мы каждый день вместе кофе пьем... Приходи завтра к пяти часам в... э...
Полчаса они бились над тем, чтобы объяснить и понять дорогу. «От магазина свернуть направо, потом прямо, потом как бы опять прямо, но направо...» –  «Развилка, что ли? А какой магазин?» – «Там еду продают...» –  «Селина, дружок, ты ведь умеешь читать? Как он называется?» – «Лидл». – «Какой Лидл, тот, что на Маркт-плац или на Шиллерштрассе?» – «Тот, у которого вывеска с угла отломана и три елки слева».
И далее в таком же духе, пока Селина не догадалась попросить карандаш и листок бумаги. О чудо, карандашный огрызок в ее пальцах словно ожил – целеустремленный и умный, он четкими, уверенными штрихами выводил проспекты и улицы, расставлял, будто кубики, здания, очерчивал перекрестки. Выходила не просто схема, а почти картина: дома лукаво подмигивали, деревья клубились мучнистой листвой, в которой солнечные лучи пробивали светлые проплешины, устало сгорбленные фигурки людей выстраивались в очередь к миниатюрным газетным киоскам. У Эдварда аж дух захватило.
– Кто тебя так научил? – спросил он, пораженный.
– Не знаю... Никто не учил. Мари говорит, что это талант.
– Ну, хорошо. Ты домой сама доберешься или проводить? Я вообще-то хотел... да ладно, ерунда. Давай провожу.
– Не надо, я сама. Не бойся, не заплутаю.
Они все-таки вышли вместе, держась за руки, щурясь на блестящий асфальт. Поливалка уехала, повсюду виднелись лужи. Эдварду казалось, что весь город смотрит, как он ведет по улице слабоумную девушку – аккуратно, как будто несет в ладонях что-то невыразимо тонкое и ломкое, только вот не понятно, радуется за него, грустит или осуждает. Впрочем, ему было все равно.

Продолжение следует...