Другая комната окончание

В то же лето умерла бабушка.
 Это был единственный — на памяти Мирко — день, когда дверь в другую комнату слегка приоткрылась. На полсантиметра, наверное, или даже меньше. Приоткрылась обыденно — ни яркий свет не вырвался оттуда, ни сладкая музыка, и сквозняком не потянуло, страшным и тоскливым, и жаром не полыхнуло в лицо. Узенькая щелка, в которую, как ни приноравливайся, никак не получалось заглянуть. Пугливо съежившись на холодном полу, Мирко приник к ней губами.
 - Бабушка, - прошептал он, - ты здесь?
 Любой шорох показался бы ему сейчас ответом, но в другой комнате царила тишина — пыльная, сплошная, в которую сознание Мирко куталось, как в пуховое одеяло. Если бабушка и находилась там — она, вероятно, спала. А может быть, сидела, задумавшись, утопив подбородок в ладонях — как любила отдыхать когда-то, вроде бы совсем недавно — и грустила о прожитой жизни.
 - Я люблю тебя, - шепнул Мирко, - милая бабулечка, пускай тебе там будет хорошо!
 Едва сдерживаясь, чтобы не зареветь, он отвернулся от двери — и тотчас получил затрещину от незаметно подошедшей сзади матери.
 - Ты куда лезешь, кретин! Прочь руки! Не смей подходить к этой двери... О, Мирко, прости меня, прости, малыш... Мне тоже очень больно, мы все скучаем по бабушке... Но ты не должен приближаться к этой двери, а тем более, открывать ее. Нельзя ее даже касаться! Ты не представляешь себе, насколько это плохо! Насколько недостойно тебя, сын!
 Мирко рыдал, уткнувшись лицом в теплый мамин живот, и бормотал, всхлипывая:
 - Почему она ушла? Почему? Зачем нам эта противная комната?
 А потом они сидели на веранде и серьезно, неторопливо беседовали. Как двое взрослых, и Мирко чувствовал себя большим, повзрослевшим сразу на несколько лет. Мама заварила чай по бабушкиному рецепту, плотно укутав заварочный чайник махровым полотенцем, и это было так, словно бабуля опять с ними, восседает во главе стола с большой фарфоровой чашкой в руке. Запахи бергамота и мяты таяли в воздухе, струясь колечками беловатого пара, щекотали ноздри. Аромат их общего горя.
 - Понимаешь, сынок, люди должны умирать, - говорила мама, отрешенно, словно думая о чем-то своем, - так устроена жизнь. Человек приходит и уходит, когда наступает его час. Он по-прежнему рядом с нами, но сам меняется, становится другим. Смерть — это иное состояние тела, а душа остается прежней.
 - Значит, бабушка — все еще наша бабушка? - допытывался Мирко.
 - Конечно. Но заходить к ней нельзя. Да и в комнате она не одна — наш дом старый. В другую комнату ушли и дедушка, и моя сестра Барбара — твоя тетя. И прабабушка — но ты ее не застал.
 - И они там все вместе?
 - Наверное.
 - А почему к ним нельзя? Они могут сделать что-то плохое? Они изменились и стали злыми?
 - Злыми? Нет... не думаю. Не знаю, как объяснить, сынок. Живое не должно касаться мертвого. Они — как негашеная известь с водой, понимаешь?
 - А у нас в садике есть мальчик-христианин и еще девочка-мусульманка. У них дома нет другой комнаты! Они сами рассказывали! - волновался Мирко, не знавший, что такое негашеная известь.
 Мама ласково провела ладонью по его волосам и тут же — рассеянно — по своим, поправляя растрепанную прическу.
 - Дружок, ну конечно, есть. Только она называется не так. Например, кладовка, куда никто не заглядывает, чулан или просто большой и темный стенной шкаф. В каждом доме есть такие потайные уголки. У людей могут быть разные верования, но все они вовлечены в круговорот жизни и смерти.
 Он мог бы так спрашивать до бесконечности — настолько все было интересно и ново, и так нравилось ему это неожиданное ощущение взрослости — но вдруг заметил, какие у мамы глаза: яркие и большие, и блестят, как эмалированные плошки.
 - Мамочка, ты плачешь?
 - Нет, сынок... Нет.

 Сперва он очень тосковал по бабушке, но дверь с латунной ручкой обходил стороной. Тем более что находилась она в конце коридора, и приближаться к ней не было никакой нужды. Но по ночам, лежа в постели, Мирко представлял свою любимую бабулечку в другой комнате. Что она там делает? Читает книжку, подслеповато щурясь сквозь толстые очки, или пьет бергамотовый чай, или играет с дедушкой в карты на щелбаны, или смотрит в окно, за которым — нездешний пейзаж, солнечный райский сад, клумбы и огромные стрекозы, похожие на целлулоидные вертолетики. А может, овощные грядки или горная долина, или лесная просека, или увитый хмелем балкон... О чем она думает? Тепло ей или холодно? Каково это вообще — быть мертвой? Ей нельзя общаться с живыми, и все-таки при мысли о том, что она близко, отделенная от Мирко парой тонких стен, становится немного легче.
 Вереницей тянулись дни — осенние, красные, точно спелые ягоды, и зимние, белые и стылые, как жемчужины, и весенние, зеленые, будто молодые горошины, и летние, нарядные, как бабочки, радостные и солнечные. Они складывались в недели, месяцы... а там и год пролетел. Мирко купили ранец и коробку для завтраков. Мальчик готовился к школе, мечтал о новых друзьях и по складам разбирал строчки в новехоньком букваре.
 Однажды он сплел веночек из полевых маков и положил его на подоконник, в двух шагах от двери в другую комнату. К вечеру цветы исчезли, а мама отругала его:
 - Венкам место на кладбище!
 - Но бабули там нет! - защищался Мирко. - Там только земля, трава и деревья... И гроб с мертвым телом, которому не нужны цветы.
 - Ее и здесь нет! Она — по ту сторону двери.
 Мирко кивнул, соглашаясь. Он понимал, что поступил глупо.

 Слова брата взволновали его, пробили брешь в логичном и, в общем-то, уютном мирке. Недостроенная другая комната - «четыре стены и стропила». Место, где живет память.
 «Нет там никого, - шепотом повторял Мирко слова Виктора, украдкой бросая взгляд туда, где латунная ручка поблескивала маняще и смутно, точно болотный огонек. - Забудь ты эти страшилки. Ведь ты ее видел — ничего в ней особенного нет. Обычная комната».
 Он снова начал захаживать в конец коридора. Как бы случайно — задумался и заблудился. С кем не бывает?
 «Там нет бабушки, твердил он себе, только память о ней. Как на кладбище. Как в ее бывшей спальне, где все еще пахнет лекарствами. Память — это не опасно».
 Память — это просто картинки из прошлого... Любовь... Печаль... Ощущения и запахи. Безделушки, которых касалась рука дорогого человека. Фотографии. Подушечка для иголок. Засушенные листья и журналы с потемневшими страницами. Это разношенные тапочки, которые не выбрасываешь, потому что их носила бабушка. Очки. Железная лейка, в которой мама этой весной посадила тюльпаны. Земляничная грядка под окном. Зонтик, пылящийся на полке в прихожей. Невинные вещи, которые нет смысла держать за закрытой дверью. Наоборот — их бережно хранят у всех на виду. Мирко не мог сформулировать, что такое на самом деле память, но чувствовал, как тает его страх перед другой комнатой, уступая место жгучему любопытству. Что в ней находится? Почему на это нельзя смотреть? Потому что так написано в глупых книжках?
 Он терялся, путаясь в совсем не детских вопросах. Если бабушка не в другой комнате, то где же она тогда? Мирко пытался выспрашивать у своего приятеля по детскому садику — христианина — и у скромной девочки-мусульманки, но те отвечали настолько сложно, что он совсем расстроился. Как может человек пребывать на небесах? Там не на что опереться, негде сидеть, лежать или стоять. Даже если он отрастит крылья, все время летать невозможно — устанешь. Ведь и птицы не вьют гнезд в облаках. Пернатым нужна земля — и насекомым тоже: бабочкам, пчелам, шмелям, стрекозам и всяким летучим жукам. Никто не живет в небе.
 Может быть, ответ хранится в другой комнате? Да, наверное, так! Самая страшная тайна, которую взрослые скрывают от детей, а может быть, и от самих себя.

 Наверное, ничего бы не случилось, не останься он в тот день один дома. Родители собрались на новоселье к Виктору, а у Мирко слегка поднялась температура. Он капризничал, дышал через рот, жаловался на ломоту в спине и ногах и все время пытался лечь.
 - Мам, пап, вы идите, я все равно буду спать, - говорил он, - я не хочу в гости!
 Родители переглянулись.
 - Не стоит мучить ребенка, - вздохнул папа. - Пошли, а он пускай отлежится. Ничего страшного, мальчик уже большой. Обыкновенная простуда, денька два в постели — и все пройдет. Да и мы долго не задержимся — выпьем с гостями и обратно.
 - А если это что-то серьезное? - забеспокоилась мама. - Вдруг ему станет хуже?
 - Ну, позвонить то он сможет?
 - Сынок, - сказала мама и положила рядом с ним на подушку свой телефон, - если что, нажимаешь на зеленую кнопку, а потом на цифру два. Мы сразу приедем. Запомнил?
 - Знаю, не маленький, - буркнул Мирко и закрыл глаза.
 - Ну, бывай, парень, - потрепал по голове отец, - не скучай без нас.
 Он слышал, как родители в коридоре продолжали спорить. Их шаги медленно гасли, удаляясь. Громыхнула входная дверь, и наступила тишина.
 Мирко лежал и считал. Сперва до десяти, потом снова до десяти, потом еще раз... Какое число идет дальше, он забыл. Сейчас, представлялось ему, мама с папой садятся в машину. Выезжают из ворот, которые, должно быть, опять не закрываются автоматически. Папа ругается, вылезает из автомобиля, нажимает на рычаг, и створки со скрипом ползут навстречу друг другу.
 А сейчас они мчатся по шоссе, и навстречу им несутся деревья — пыльные и лохматые, с первыми блестками золотой седины в шевелюрах — и круглые скирды соломы посреди желто-коричневых полей. Тянется длинный пруд. Оплетенные диким виноградом до самых крыш белые домики с палисадниками. Пастбища. Еловый лес. Хвойный ветер хлещет в приоткрытое окно и треплет мамины волосы. Мама думает: «Как там, интересно, мой Мирко?», а папа спокойно придерживает руль одной рукой и смотрит на дорогу.
 Мальчика знобило, и ужасно не хотелось вылезать из теплой постели. Но когда еще представится такой случай? Мирко откинул одеяло и сел, опустив босые ноги на холодный пол. В каждую ступню точно впились десятки ледяных гвоздей. На мгновение стало так больно, что он чуть не потерял сознание.
 Мир перед глазами моргнул красным, потом черным, и словно акварель по бумаге, потекли его краски, смазались, перемешались на жесткой палитре стен и потолка. Шатаясь, Мирко встал, как цыпленок на тонкие лапки. Отыскал ногами тапочки.
 - Никого там нет, никаких мертвецов, - подбадривал он себя. - Просто они меня пугали. Бабуля пугала, и мама тоже. А я не боюсь. Я смелый, - и добавлял, повторяя когда-то сказанные бабушкой слова. - Маленький храбрец, вот я кто.
 Он жался к стенке, вовсе не чувствуя себя храбрым, и поминутно оглядывался — но длинный коридор оставался пуст. Напрягал слух — но огромный дом изумленно молчал, дивясь его решимости. Не хлопали окна и двери. Не скрежетали автоматические якобы ворота. Не скрипели шины на подъездной дорожке. Не проседали под шагами родителей старенькие ступеньки.
 - Мама с папой вернутся не скоро, - шептал Мирко. - Они поехали на целый день. А я быстренько... одним глазком гляну — и сразу назад. Никто не узнает.
 Ему показалось, что дверь в другую комнату слегка приоткрыта. Не как в день бабулиной смерти — зазор уже... тонкий как ниточка. Нет, как паутинка. Едва заметная несплошность, которую Мирко не столько увидел, сколько нащупал подушечкой мизинца.
 «Странно, - подумал он с испугом, - с чего бы так? Ведь в доме никто не умер».
 И тут же одернул себя. Детские страшилки! Виктор бы над ним посмеялся.



 Пальцы легонько стиснули латунную ручку. Плавно, как по маслу, отворилась дверь. Мирко зажмурился, шагнул в комнату. И... ничего не произошло. Мальчик открыл глаза и с любопытством осмотрелся.
 Красный плюшевый диванчик у стены. Мирко его как будто смутно помнил — хотя дома у них такой совершенно точно не стоял. Ковролиновый пол. Старинная фарфоровая люстра, подвешенная к потолку на трех медных цепях. Малахитовый столик и единственный стул из черного дерева. Кто, интересно, поставил сюда весь этот антиквариат? Наверное, прабабушка и прадедушка, которых Мирко никогда не видел. Ему представлялись очень старые люди, с седыми, как пенька, волосами и мудрыми морщинистыми лицами. Его предки, как уважительно говорила мама. Они двигали зеленый столик, заносили в комнату стул, бочком проталкивали диван. Их дом был тогда совсем юным. Стены и стропила, возможно — потолок, строительный мусор на полу и незапечатанная святыня.
 Мирко недоверчиво разглядывал открытый книжный шкаф, уставленный пухлыми кожаными томами, и каждый — видом напоминал Библию. На корешках — тисненые золотые буквы. Задернутое белыми шторками окно, сквозь которое струился мягкий дневной свет. Обычная комната.
 Мирко почувствовал себя обманутым. И это от него прятали? Старая мебель, какие-то книги. Он и сам не знал, что ожидал увидеть, но уж точно не стол и диван. Может быть, зеркала — глубокие и темные, как осенние пруды, или черные свечи в высоких подсвечниках, или фамильные портреты. Что-то необычное и торжественное. Покрытое вековым слоем пыли.
 Мирко вздрогнул. Провел пальцем по малахитовой столешнице. Чисто. Диванчик яркий, словно его только что пропылесосили. На полу — ни соринки. Шторки — как свеженаколотый сахар. Мирко почудилось, что в воздухе еще витает едва различимый запах стирального порошка и хлорки. Как будто кто-то перед его приходом сделал влажную уборку. Значит, или мама говорила неправду и сама заходила в комнату, или... Мгновенно воскресли его страхи. Прижав обе ладони к груди, Мирко отступил к двери. Бежать! Скорее уносить ноги, пока не случилось что-то страшное, пока все призраки не выползли из углов и не набросились на незваного гостя. Зачем только он не послушал маму? Почему не поверил бабушке?
 Откуда-то потянуло сквозняком. Слабо шевельнулась белая шторка на окне. Застонав от ужаса, Мирко бросился вон из комнаты... Вернее, хотел броситься. Дверь оказалась захлопнута, и с внутренней стороны не было ручки.
 Он лежал на диване, устало всхлипывая, уткнувшись лицом в красный плюш. Маленький мальчик, изможденный долгими часами крика и плача. Свет за окном сперва заалел, и белые шторки на сквозняке полыхнули будто осенние листья, затем потускнел и сделался темно-вишневым, как столовое вино. Красные тона в нем постепенно гасли. Вино превращалось в кофе, а потом и вовсе — в чернила. Родители должны давно быть дома. Они бы ни за что не оставили больного Мирко ночью одного. Но их нет, или они его не слышат. Может быть, стены в другой комнате непроницаемы для звука.
 Наверное, мама с папой ищут своего сыночка, бегают по всему дому, выкликая его имя. Потом обратятся в полицию. Те заявятся с собаками, будут вынюхивать и выстукивать каждый уголок. Обзвонят всех его знакомых. Расклеят его фотографии на каждом перекрестке, а может, и в газету дадут объявление: «пропал человек». Но в другую комнату они не заглянут.
 Мирко медленно засыпал. Он знал, надо что-то придумать, иначе так и умрет здесь от голода и жажды, но мысли ворочались тяжело, как ложка в густой сметане. Снова начался озноб, но какой-то странный. Мальчик трясся от холода, словно лежа на ледяном ветру — и при этом как будто взлетал. Он не чувствовал под собой дивана. Красный плюш сделался податливым и мягким, неуловимым на ощупь, как облако, пах сыростью и вспаханными полями, дымом костра и палой листвой.
 Утро брызнуло в лицо — ослепительное и свежее, точно первый снег. От ночной зябкости не осталось и следа. Мирко сонно заморгал, не понимая что произошло и откуда взялось это невыразимое сияние. Только минуту спустя он сообразил, что на окне отодвинута шторка. Да и не окно это вовсе, как оказалось, а стеклянная дверь, вроде балконной. За ней смутно виднелся кусочек сада — цветочные клумбы, кудрявая ветка яблони с желтыми плодами, туманное голубое небо.
 Мирко улыбнулся. Надо же быть таким дурачком! Рвался в закрытую дверь вместо того, чтобы как следует осмотреть комнату. А ведь говорила ему мама: «Если кажется, что выхода нет, попытайся найти другой выход». Вот так. Он легко вскочил на ноги — и куда подевалась вчерашняя лихорадка? Распахнул стеклянную дверь и с криком: «Мама, я здесь!» выбежал в сад. Он успел подумать, что родители станут, конечно, браниться, но не сильно. Они обрадуются, что он жив и здоров, что ничего плохого не случилось.
 У клумбы с настурциями возилась бабушка с лейкой. Белая косынка повязана аккуратно — ни один волосок не выбьется. Цветастое ситцевое платье с подоткнутым подолом. Васильки и люпины, и полевые колокольчики... Такая знакомая, родная... Не злая и не мертвая, а его — самая лучшая, самая добрая в мире бабуленька! Услышав шаги Мирко, она обернулась и — оттого, должно быть, что солнце светило ей в глаза — посмотрела на внука из-под руки.
 - А, Мирко! Что ж так рано? Ну да ладно, раз пришел — бери лейку и помогай мне поливать цветы. Засушливое нынче лето... - и, отвернувшись, крикнула кому-то в мешанину ветвей. - Это мой младший.
 - Мирко? - откликнулся глубокий женский голос. - Ну дал Бог, познакомимся...
 - А нас дождями залило, - застенчиво пробормотал Мирко. - Совсем мокрое лето в этом году. Вся морковь в земле сгнила. Слизни — вот такие!
 И он показал на пальцах, какие слизни — получилось сантиметров десять.
 Мальчик был безумно рад видеть бабушку, но стеснялся незнакомой женщины.
 - Да, не знаешь, что лучше, - вздохнула та, по-прежнему невидимая, а бабуля строго — так что и не поймешь, в шутку или всерьез — сдвинула брови. Мол, хватит болтать, работа сама себя не сделает.
 Такая она — бабушка, праздности не любит, но и сердиться по-настоящему не умеет.
 «Бабулечка, ты жива! Как я скучал по тебе! Как мне тебя не хватало!» - хотелось закричать Мирко, но вместо этого он схватил лейку и, счастливый, побежал поливать настурции.