Пленники дождя

Лишь немногие из старожилов помнят, когда и как все началось. А лучше всех, пожалуй, парикмахер Фердинанд. Так что, с его слов я и собираюсь рассказать вам предысторию. Не то чтобы много лет прошло с тех пор, когда над нашим городком последний раз сияло солнце. Но дождь размывает память, делает ее слякотной и зыбкой, как весенняя дорога, и, сколько ее ни ковыряй, сколько ни вычерпывай горстями из холодных луж — не отыскать в этой грязи нужных имен и событий.
 Фердинанд — уж такая у него была манера — вел дневник, причем записывал в нем скрупулезно, словно в бухгалтерской книге, мельчайшие подробности. Кто приходил и какую хотел прическу, кто и сколько дал на чай, кто согласился на чашечку кофе. Ну, и совсем уж мелочи, отчего-то обратившие на себя внимание: зацвел фикус в горшке, фрау Бокк надела чудную шляпу...
 Писал узловато, и буквы петляли беличьей стежкой по морозно-чистому листу.
 Вот, кто-то замялся в дверях и долго тряс зонтом, сбивая с него мелкие брызги, хотя погода стояла сухая и жаркая. Кто-то заявился в мокром плаще.
 «Брр... ну, и холодрыга», - говорил вымокший до нитки гость, дрожащими пальцами сдирая с головы капюшон, оглаживая челку в бисеринках воды, хлюпая уродливо пухлыми башмаками, вздыхая и сморкаясь.
 «Простыл, к черту. Гнилое лето. Хмарь, гнусь...».
 От него пахло озоном и сыростью.
 «Да вы что, у меня все клумбы пересохли, не успеваю поливать».
 «Шутите?»
 Хмурый взгляд исподлобья.
 «Нет, это вы шутите. Тридцать два градуса в тени. Не продохнуть, от жары подсолнухи звенят, - и мечтательно. - Дождя бы...»
 Сейчас Фердинанд ни за что бы не вспомнил, как звенят подсолнухи, если, конечно, это было правдой, а не сказано ради красивого словца. Наверное, где-то они по-прежнему звенят, и потрескивают, отщелкивая спелые семечки, и тянутся к небу охряными ладонями. А у нас хлесткий ветер ломает их тяжелые головы, и раздает пощечины прохожим, и мутит грозовые тучи, и красит фронтоны домов в зеленый, неприглядный цвет плесени.



 Распускаются на карнизах водоросли. Голуби и вороны пьют прямо с асфальта, потому что тротуары сплошь покрыты тонким слоем воды. Топким становится песок в карьерах. За огородами, за последними шаткими домами-времянками, за летними разборными домиками, аккуратными, как кирпичики лего — сплошная трясина. Не надейтесь на высокие сапоги — в карьерах и в сухой денек немудрено уязнуть, а сейчас везде такая липкая размазня, что провалитесь сразу по пояс, а то и по шею, и полезет в горло песок, а в нос — душная глинистая вонь.
 «Дождя ему! - кашлял гость, сгибаясь в три погибели и по кусочкам отхаркивая, раскисшие, как бумага, легкие. — Третий месяц льет. Чокнутый мир, будь он проклят!»
 Сперва мокрым людям удивлялись, потом начали сторониться их, как носителей какой-то заразы. Казалось, стоит прикоснуться к такому, вдохнуть поглубже сырость — или вот, если упадет на тебя капелька с его зонта, незримая бацилла грусти — и ты пропал. Завтра солнце для тебя не взойдет, вернее, взойдет, но такое тусклое и далекое, что не угадать его за свинцовой мутью. Небо станет как неотжатая тряпка, как одна большая туча, серая с мазутными краями, и будет, с каждым часом тяжелея, скрести брюхом по скользкой земле. Дождь зарядит с утра и уже никогда не прекратится.
 И правда, их становилось все больше, мерзких и разбухших, словно утопленники. Они заглядывали с пасмурной стороны улицы. Бледные, с большими носами и карманами, полными скатанных в шарики бумажных салфеток. Словно влажное кольцо смыкалось вокруг маленькой сухой парикмахерской.
 Фердинанд боялся. Ему-то приходилось стричь «мокрых». Детские тугие локоны, пахнущие тиной. Зеленоватые русалочьи космы — когда-то густые и шелковые, а теперь линялые, как много раз стиранное белье. Ножницы — кованые, блескучие — дрожали в его руке, он брезгливо вытирал их полотенцем, роняя на линолеум прелые ошметки всех оттенков болотного.
 Профессиональная гордость не позволяла Фердинанду отказать клиентам, но как же он трусил, усаживая их перед зеркалом на высокую дерматиновую табуретку. От их ступней на полу оставались несохнущие отпечатки, похожие на огромных мокриц.
 А потом, как-то исподволь, как-то незаметно и подло все поменялось местами. Опрокинулось, будто колбы песочных часов. Фердинанд и сам не понял, что случилось. Точно мир на секунду закрыл глаза — и сморгнул старую картинку, а под ней открылась новая, истинная. Действительно. Неужели реальность имеет право шуршать, как луковая шелуха, а не чавкать вкусно и сочно? Разве пыльный асфальт умеет отражать небо?
 И теперь уже сухие люди заходили в мокрую парикмахерскую. Робко, бочком, страшась запачкаться о чужие плащи и скользя, как на коньках, по блестящему кафелю, они клали сумки на мокрые стулья. Вешали пиджаки и кофты на мокрые крючки. Они вели себя так, будто в чем-то виноваты, прятали руки и взгляды, робкими улыбками пытаясь скрыть испуг.
 Фердинанд ненавидел их волосы, ломкие, точно спелая трава.


продолжение следует...