Вольный город Парадиз продолжение

Глава 2

Уютная, чуть старомодно обставленная комната. Горбатый, темного дерева буфет, кряжистый стол, три стула с резными спинками, гобеленовый диванчик, камин. Тяжелые зеленые шторы. Стены без обоев, крашенные унылой известью. В углу, у окна, – три картины: хмурые репродукции средневековых полотен. На одной – всадник на крылатом коне, на двух других – малоизвестные библейские эпизоды.
Под картинами, устроившись так, чтобы свет падал ей на колени, сидела рыжеволосая девушка – сонная и хорошенькая – и вышивала гладью по канве. Потрескивал камин, нежные блики расцвечивали кусок грубого холста, ласкали аристократически вялые пальцы. За мутными стеклами занимался мутный день. Ярко-красные розы одна за другой появлялись на ткани; букет таких же роз, только живых, стоял перед девушкой на столе.
Время от времени мастерица отрывалась от шитья и бросала взгляд в окно, словно ждала кого-то. При этом вид у нее делался глуповато-удивленный.
В дверь постучали. Девушка слегка выпятила нижнюю губу, но головы не подняла и продолжила аккуратно работать иглой. Узор получался ровный и красочный – хорошо натренированная рука не знала ошибок.
Стук повторился.
– Войдите, – пригласила девушка.
Вошел болезненного вида паренек, лохматый, с широко посаженными глазами и острыми скулами, по всему заметно – стеснительный. Костлявые плечи слегка приподняты, напряженная спина. Движения угловаты.
Он помялся на пороге, нервно почесываясь и пугливо наблюдая за руками хозяйки.
– Привет, Изабель.
Взглянул так жадно и голодно, словно все его чувства вмиг сосредоточились на кончике иглы.
– Что ж, Феликс, здравствуй. Как поживает твоя тетушка?
– Совсем ослепла, – паренек вздохнул и неловко переступил с ноги на ногу. – Симпатическое воспаление. Ты бы поостереглась шить.
– Я осторожно.
– Осторожность еще никому не помогла. Мир полон злых случайностей.
Изабель усмехнулась и покачала головой.
– Что еще скажешь?
Феликс смущенно кашлянул. Взлохматил пятерней густые каштановые волосы.
– Я давно хотел... в смысле, хотел сказать... Выходи за меня замуж! – выпалил он и побледнел.
– Так ты уже который раз говоришь, – спокойно возразила Изабель. – А я в который раз отвечаю – нет. У тебя дурные манеры, вдобавок ты обручен.
– Я к ней не сватался.
– А кто же?
Они помолчали, словно прислушиваясь, подобно двум неопытным актерам, нетвердо заучившим роли: в словах что-то не сходилось, и, принужденные вести бессмысленный диалог, оба смутились и заскучали.
Ловко перекусив нитку, Изабель отложила шитье. В тот же момент Феликс дернулся, точно его хлестнули, и подался к ней, но через пару секунд расслабился.
– Извини, это я из-за тети. Никак не могу привыкнуть.
В крошечной пантомиме было столько искренности, что Изабель смягчилась и не то чтобы почувствовала к молодому человеку симпатию, но кто-то невидимый у нее в голове зааплодировал и воскликнул: «Верю!»
– Я верю тебе, – послушно повторила она, протянув ему навстречу тонкую руку, но замерла на середине жеста и, поскольку невидимый суфлер безмолвствовал, отвернулась от гостя и снова обратилась к пяльцам.
Пробормотала:
– Уже уходишь?
– Конечно, мне пора. Прощай.
Он бы с удовольствием остался, но минутную теплоту заглушил безжалостный внутренний голос:
«Все бесполезно. Ты ей противен, и пора, наконец, прекратить это унижение. Мужчине не следует вымаливать любовь. Ты говорил сегодня совсем не то, что надо, и попрощался глупо. Так много хотелось сказать, и вот, стоял, дурак дураком, и ворочал языком, как жерновом. Стыдно, Феликс. Никогда ты ничего не можешь сделать по-человечески.
Погуляй по улицам, поразмысли, как все плохо. Снаружи позолочено, а внутри – грязно, трухляво. Мир изо всех сил притворяется красивым, а ведь он безобразен. Посмотри, вот уже груши заневестились. Скоро жара, гнус, болезни. Зимние дети умрут... Жалко Миранду, она так привязана к своему Ежику. Взрослые будут мучиться лихорадкой. Изабель наверняка сляжет: она слаба здоровьем. Возможно, погибнет от инфекций. Или покалечит себя».
Феликс и сам не понимал, почему так думает. Предвидеть будущее он не умел да и не пытался. Фразы просто возникали внутри – словно ниоткуда.
«А потом зима, и половина города вымерзнет. Тепло каминов не заменит солнце. Сквозняки выдуют тепло из всех щелей, но все равно это лучше, чем летняя маета».
В его мысленном монологе не было вопросов, а лишь унылая, как причитания ветра, жалоба.
Город спал и не спал. На улицах – ни души, только лепестковая поземка мела по тротуарам, да в некоторых окнах догорали бутафорские свечи. В слабом утреннем свете дома-гнезда казались изящными и хрупкими, словно склеенными из разноцветного картона. На крышах лежали сгустки тумана. Их шевелил ветер и солнце подкрашивало бледно-розовым, делая похожими на тягучие пирамидки сахарной ваты.
Ведомый незримым советчиком, Феликс направлялся к реке. Пустынная набережная, крохотные зеленые островки посреди черных волн – точно изумруды в смоле. Узкий мост. Плывущие вниз по течению ветки, бурые листья, птичьи перья. Река ворчала и бурлила, как будто от весеннего мусора у нее приключилось несварение желудка.
«Плохо, плохо... Все скверно, отвратительно... Покончить с этим балаганом – одним махом... Минута удушья, поцелуй холода, и больше никогда не будет больно».
Пошатываясь, как пьяный, Феликс вступил на мостик. Поскреб затылок, почесал за ухом. Не задумчиво и не потому, что зудело, а машинально, по привычке. Трухлявые доски ходили под ним ходуном. Внизу плескалась чернильная вода. Страх, щемящее чувство пустоты под ногами. Феликс остановился на краю и перевесился через низкие перильца. Плеск доносился точно издалека, из центра Земли, из преисподней, как будто под мостом разверзлась бездна.
«Не минута слабости, а взвешенное и продуманное... – внутренний голос запнулся. – Ты ведь давно этого хотел – освободиться? Не видеть страдания тети Лу, как она ходит по квартире и воет, потому что не может плакать, и как умирает Ежик... Милый Ежик, совсем крохотный – всего пара килограммов нежности, любви, младенческой беззащитности и открытости. Изабель? Презирает тебя. Теперь еще сильнее, чем раньше. Но твой единственный свободный поступок она не сможет не оценить. Лара, невеста... Да какая невеста? Она тебе отвратительна. Жить с ней – все равно что живым лежать в гробу. Ну, давай, решайся. Вот так, молодец».
Он все сильнее налегал животом на ветхие перила. Того и гляди – рухнет вместе с ними. Пальцы онемели, впились в гнилое дерево. Свежесть пахнула в лицо.
«Ты мертвый, уже мертвый. Остался один шаг».
Феликс нагнулся еще ниже – голова кружилась, одурманенная туманом и ветром. Нечесаные лохмы свесились, как пучки травы, и что-то в них сверкнуло, – маленькое, словно весенний жучок, – сорвалось и мягко спланировало на воду. Как будто звезда упала. Секунду покачалось на волнах и пошло ко дну. Золотой проблеск, плавучая искра – и чернота. Феликс ничего не заметил, а если заметил, то не придал значения. Он замер на краю, покачиваясь, расставив ноги, как только что ступивший на берег моряк, отделенный от бездны двумя узкими горизонтальными брусками и пятью шаткими, вертикальными, и ждал команды: «Прыгай!» Но ее не было. Внутренний голос умолк, захлебнувшись внезапной тишиной, всплесками птичьего щебета, отраженными в реке облаками, воркованием голубей и поднявшимся, наконец, в зенит солнцем. Время остановилось.
Он простоял бы так до вечера, а может быть, и всю ночь, если бы случайный прохожий не тронул его за плечо и не спросил, что он, собственно, делает на мосту. Феликс вздрогнул, очумело оглянулся, выведенный из странной летаргии. Повел пустыми глазами вокруг и если не вспомнил, то почувствовал – он едва не совершил непоправимое. От шока краски расплывались и звенело в ушах.
Он спустился с моста и медленно побрел прочь от набережной. Мозг как будто онемел, а чувства, напротив, обострились до предела. Словно птицы, на беззащитного человека слетелись запахи, шорохи, голоса, солнечные блики, яркие пятна цветов, травы и листвы. Он отмахивался от них, пытаясь сквозь навязчивое многоцветье и многозвучье пробиться к дому, но улицы путались, обратившись в замысловатый лабиринт, а нехитрая архитектура города раздражала.
Феликс подолгу кружил на одном месте, но в конце концов добрался до семейного гнезда тети Лу. Там он закрылся в своей каморке – на первом этаже, справа от комнаты тети, напротив Миранды с Ежиком. Растянулся на диване, уставившись в потолок. Последнее, что произнес внутренний голос, прежде чем навсегда умолкнуть: «Ты мертв, уже мертв», отпечаталось в сознании приказом, ну, а мертвому полагается не разгуливать по городу, а лежать и не двигаться.
Три дня Феликс провалялся так, заломив руки за голову и пересчитывая стеклянные лепестки на засиженном букашками плафоне. Каждые три часа принимался плакать Ежик. Из комнаты тети Лу доносились причитания, переходящие в тихие всхлипывания. Иногда что-то падало или слышались удары кулаком в стену, и Феликс спрашивал себя, не лишилась ли тетя рассудка.
Размышлять не получалось – разучился, да и не о чем было. Вспоминать об Изабель и своем признании – неприятно и стыдно, о невесте – скучно, думать о будущем – утомительно. Он то и дело впадал в тревожный сон, и тогда его внутреннему взору являлся небольшой деревенский домик, бревенчатый, крытый пучками соломы. Верткий металлический петушок-флюгер кланяется во все стороны света. Бархатная лужайка перед крыльцом и два тополя у калитки. Усталая женщина в пестрой косынке кормит гусей.
Когда-то Феликс был там, очень давно, не в этой жизни. В другом сновидении, в параллельной реальности.
Затем кадр сменяется, мелькают дикие пейзажи. Полумрак, лужа в черной слякоти, а в ней – обкусанный до корки грязно-желтый ломтик луны. Стена, выпачканная граффити. Сам он сидит, привалившись к сырому камню, чуть боком, потому что болит правое легкое. Стоит повернуться, начинает душить кашель. Лихорадит. Холодно и промозгло.
«Феликс – значит, счастливый. Вот оно, твое счастье – в грязи жить, в грязи умереть».
Темнота сгущается. Вспыхивает фонарик – острый луч в лицо. Легковая машина озаряет дорогу фарами, и все исчезает.
Живые, яркие видения не страшили, но озадачивали Феликса. Как ни напрягал он сонную память, не мог докопаться до их источника. Бывали и другие – смутные, как отпечаток света на сетчатке, окрашенные неясной болью. Пруд с кувшинками, высокие глинистые берега. Заваленный пустыми ящиками вход в подвал, а может быть, в пещеру. Феликс мог поклясться, что это где-то в городе, возможно, в двух шагах. Вот только, как туда добраться, не помнил.


Пару раз в комнату тенью проскальзывала Миранда, ставила на тумбочку тарелку картофельного супа с куском хлеба и чашку овсяного киселя. Феликс закрывал глаза, притворяясь спящим. Говорить он не мог – даже банальное «спасибо» не шло с языка, но, после того как сестра покидала комнату, съедал несколько ложек и с удовольствием выпивал кисель. Ему нравилась крахмальная сладость с легкой кислинкой. В ней, как в его снах, заключалось что-то ностальгически-тоскливое, забытое, но родное. Хлеб, наоборот, вызывал тошноту, и, покинув ненадолго диван, Феликс подходил к окну и крошил ломоть на карниз, птицам.
Из состояния полулетаргии его вывел приход невесты. Лара ворвалась, как всегда, бесцеремонно. Не толстая, но плотно сбитая, окутанная уличными запахами, сплетнями и суетой. Феликса раздражали ее грубые руки и большие ступни. Сполоснула под краном кружку из-под киселя и поставила в воду цветущую ветку японской айвы.
– Миранда сказала вчера, что ты нездоров, – она плюхнулась в изголовье постели так грузно, что стул скрипнул под ней, а Феликс вздрогнул.
Он не знал, что ответить. Не привык говорить без подсказки, а теперь беседу приходилось вести самому.
«Наверное, она права, я болен, – пробилась в сознание робкая мысль, совсем не похожая на четкий и уверенный внутренний голос. – Болезнь – это когда чего-то не хватает, когда что-то важное утеряно».
«Зачем она притащила мне цветы? – подумал он. – Не суп, не хлеб... Я ведь не девчонка. Умеет же человек дарить бесполезное. Да еще такие агрессивные, алые. Каждый венчик точно маленький факел. Она принесла мне букет огня».
– Ты принесла мне букет огня, – бездумно повторил Феликс, как раньше повторял слова невидимого советчика.
– Рада, что тебе понравилось, – ответила Лара, и щеки ее запылали жарче дареной айвы. – Она распустилась у нас за крыльцом, – пояснила и добавила в прямодушной простоте: – Я за тебя испереживалась. Боялась, сделаешь что-нибудь над собой.
«Она что, знает, что я хотел утопиться? – похолодел Феликс. – Ладно бы Изабель. Она наверняка заметила, как я расстроен. Но Лара? Что-то не так... в ней или во мне? В нас обоих?»
Толстая переносица, брови узкие, вытянутые в одну линию. Чуть раскосые глаза широко расставлены. Упрямый рот. Черты инопланетянки. Слишком нетривиальны, чтобы назвать их красивыми.
Однако не это его удивляло. И как он раньше не видел – очевидного?
– Постой, – Феликс резво вскочил с дивана, распахнул дверцу шкафа. Там, с внутренней стороны наклеено было зеркало – дешевое, в углу помятое, точно конфетная фольга. – Подойди-ка сюда.
Ее черные волосы легли ему на плечо. Рядом со своей невестой Феликс выглядел маленьким и хрупким. Казался ее сыном.
– Неплохо смотримся, – усмехнулась Лара.
– А ведь мы похожи!
– Как день и ночь. Какой-то ты чудной сегодня, мой друг. Должно быть, от духоты. У вас тут совсем нечем дышать.
Феликс недоуменно втянул в себя воздух и закашлялся.
– Ты права.
– А знаешь что, – оживилась Лара, – приходи к нам сегодня после обеда. Часам к пяти. Йошка устраивает семейную вечеринку. Будут все наши да пара человек из других гнезд. Миранду захвати и тетю Лу... Как она, кстати? Освоилась?
– Ну, не знаю, – он пожал плечами. – Наверное, ей не помешало бы развеяться, сидит в четырех стенах, – в соседней комнате громыхнуло, что-то массивное торкнулось в стену, раздался сдавленный крик. – Нет, она не придет.
– Жаль. Тогда до вечера?
Феликс остался один и снова прилег на диван. Сонливость прошла. Он полусидел, опираясь на подушку, и думал о Ларе. Рука еще чувствовала пожатие ее крепкой ладони, но лицо с широкой переносицей уже выцвело в памяти, упростилось до формата обычной фотографии. Эту фотографию он разглядывал так и эдак, изучал, проводил пальцем по ресницам, бровям, чуть заметным складкам в уголках губ – точно не доверяя зрению.
Почему они с Ларой так похожи? Не брат и сестра, не питомцы одного гнезда. Может быть, он, Феликс – подкидыш? Ведь Миранда и тетя Лу совсем другие. Настолько разные, что трудно представить их родственниками. Тетя, красивая даже в своем несчастье. Покатый лоб, высокий, как у ребенка. Тонкий нос, маленький подбородок с ямочкой – трогательный и в то же время как будто намекающий на внутреннюю силу и упрямство характера. Тяжелые седые волосы, которые она, выходя из дома, укладывала в пучок, а у себя, восседая перед камином, распускала по спине крупными серебряными волнами. Глаза... Ладно, в доме повешенного не говорят о веревке. Пока не стряслась беда, слыла лучшей в городе мастерицей. Куда до нее Изабель – не шелком колдовала, огнем. Каждый стежок горел под иглой.
А вот Миранду вообразить нелегко: до того она неприметная, блеклая. Только руки спорые, все гнездо в чистоте держат. Стирают, варят, моют, пеленают. Выпалывают травинки у крыльца. Укачивают Ежика. Подают Феликсу компот. Лишь руки ее и запомнил. Но с Ларой Миранда точно – как день и ночь.
А Изабель? Изабель – будто солнце, без которого и день, и ночь темны, ведь и луна в ночи сияет отраженным светом.
Феликс поднялся. Собираясь на вечеринку, надел свежую рубаху. Спасибо Миранде, в шкафу на полках всегда лежали аккуратными стопками чистые одежда и белье. Перекинул куртку через локоть и зашел за сестрой, уже зная, что та откажется – сошлется на дела. Так и есть: скрип колыбели, шарканье деревянной стойки по полу. Миранда склонилась над спящим Ежиком, приложила палец к губам.
– Потом, потом... Он только угомонился, – легкое дуновение сквозняка донесло до Феликса ее шепот.
Ребенок дремал беспокойно: всхлипывал и ворочался, посвистывая носом, точно простуженный. В дальнем углу комнаты, на печи, что-то варилось: каша для Ежика, судя по густому, сладкому запаху, а может быть, пудинг для тети Лу.
– Ступай, – ласково сказала Миранда, отвернувшись от колыбели. – Я после приду.
Феликс вышел, унося с собой ее тихую улыбку.
Он отправился к дому Лары кружным путем, радуясь, сам не зная чему, и гадая, будет ли среди приглашенных Изабель. Это казалось вполне вероятным. Брат Лары – Йошка и Марек – отец Изабель дружили.
Только бы увидеть ее, голубку, красавицу, – пусть украдкой, издали, а если очень повезет, перекинуться парой слов. Не важно, о чем. Урвать у злой судьбы хоть пять минут счастья. Феликс вспомнил их последний разговор, потом свое бессмысленное стояние на мосту и залился краской стыда. Хорошо, вокруг никого. Черные окна. Блестящие на солнце тротуары. Жители словно впали в анабиоз.
Город не вымер и не спит, вдруг понял он отчетливо, в нем постоянно что-то происходит, но не во многих местах одновременно. Представление идет, но в данный момент – не здесь, а он, Феликс, гуляет за кулисами.
В пустоте закулисья многое выглядело иначе, заново открывалось. Он обнаружил улицы, по которым никогда раньше не ходил и даже не догадывался об их существовании. Подобно вязальному клубку, город разматывался спиралью от центра, где жила Лара, через уютный особнячок Изабель, через семейное гнездо тети Лу – к неясным окраинам. Из клубка торчали под острым углом две гигантские спицы. Две прямые, точно по линейке прочерченные грунтовые дороги, по обочинам которых ютились не жилые дома, а хозяйственные постройки: серо-кирпичные склады, облезлые сараи, сложенные точно наспех из неотесанных бревен, дровяные навесы, землянки с травой на крышах и непонятного назначения будки с меловыми крестами на дверях.
По одной из спиц Феликс и направился – и словно очутился на другой планете. Вместо жидких, но возделанных газонов – сочные заросли лопуха, черного корня и колючки. Вместо хрупкого асфальта и картонных домиков – красная глина, стены в полметра толщиной и беспорядочные нагромождения камней.
Его охватил страх – инстинктивный ужас младенца, покидающего материнскую утробу, что вот еще шаг – и возврата не будет. Но Феликс брел вперед, забыв про Изабель, Лару и нелепую вечеринку, потому что раскинувшаяся перед ним страна была страной его снов.

Продолжение следует...