Вольный город Парадиз продолжение еще

Глава 3

– У меня было все, что человеку нужно: хорошее образование, влиятельные друзья, молодость, честолюбие, красота – но хотелось больше. А когда у человека есть все необходимое и хочется еще сверх того, то Бог дает ему это, но что-то забирает в уплату. Так и получилось. После несчастного случая с хаскалином я не мог жить как раньше. Но у меня оставались мечты, и я не собирался от них отказываться. Едва ли сумею описать, через что прошел, чем все это для меня было. Я беспомощный рассказчик, – признался Айстен следователю. – Да вы и не ждете описаний, а только фактов, так?
– Так. Кто финансировал проект?
– Вы о вольном городе? В институте я неплохо зарабатывал и сумел скопить кое-что. У Реджинальда тоже было немного на счету. То ли дядя отписал по завещанию, то ли чей-то подарок, я не помню точно, вернее, не особо интересовался.
– Каким образом вы принудили Реджинальда Рефриджерайтеса к сотрудничеству?
– Я?
Генрих Айстен заерзал и, откинувшись на неудобном стуле, мелко заморгал. Следователя он не видел – только бесплотный голос из-за перегородки да бьющий прямо в зрачки свет. Острый луч причинял боль, и приходилось все время отворачиваться. При изрядной фантазии можно было представить, что допрашивает Айстена не человек, а собственная совесть. Или судьба, или облеченное в пустые механические вопросы коллективное бессознательное. Впрочем, воображение Генриха за последние месяцы сильно истощилось.
– Как я мог его принудить? Он пошел за мной добровольно.
– Рефриджерайтес рассказывает другое.
Айстен устало прикрыл глаза. Веки его подергивались, и, словно заразившись от них бессмысленной суетой, исполняли причудливый танец скрещенные на коленях пальцы – досадный, унизительный тик, с которым Генрих уже четвертый месяц не мог справиться.
«Какой прок от власти, – прокомментировал он как-то свое состояние, – когда не можешь совладать с собственным телом? Представляешь себе, что держишь в кулаке судьбы десятков людей, даруешь или отнимаешь жизнь – с такой же легкостью, с какой ребенок обламывает спичечные головки, – и при этом не способен унять трепыхания своего мизинца».
– Я знаю, что он рассказывает. Пытается себя обелить. Выйти из дела с чистыми руками. Да пусть, я не против, тем более что идея вольного города принадлежала мне – не ему. Знаете, такая навязчивая внутренняя история. Нечто вроде повторяющегося сна, который снится из ночи в ночь. Если ее не воплотить, она съест тебя изнутри, прогрызет дырку и вырвется на свободу.
– Не отвлекайтесь, – предупредил голос.
– Хорошо. Я только хотел пояснить... ладно, не важно. Вначале это не был город, в таком виде, как сейчас. То есть сейчас-то там ничего нет... я хотел сказать, ничего похожего на то, что вы застали. Мы с Реджинальдом сложили все наши деньги и открыли нечто вроде... не знаю, как назвать такое заведение... дом, где люди избавляются от излишней чувственности и больных фантазий.
– Притон?
– Не совсем. Я бы сказал – дом иллюзий. Но как вам угодно. Итак, мы открыли наш первый Парадиз. Малоприметное здание на окраине ***, бывшая частная школа или вроде того, вход с заднего двора, через подвал. Внутри несколько комнат, стилизованных под разные эпохи. На первом этаже – большой гимнастический зал, а в нем – имитация природных ландшафтов. Степь, цветочный луг, скалистый уступ над озером, поле с копной сена. То же самое – в холлах на втором и третьем этажах. Да, и в старой лифтовой шахте мы натянули с десяток продольных и поперечных канатов, что-то наподобие лиан – для любителей экстрима. Вот и весь рай.
– И где у нас в *** такое чудо? – голос из безлико-механического неожиданно превратился в человеческий, точно некто за перегородкой сдернул маску.
– На Краних-гассе, там, где она спускается к заброшенным заводским корпусам «Саршталя». Забытое Богом место... идеальное для нас, потому что мы не хотели привлекать внимание кого не надо. Дали в газете объявление – мелким шрифтом, на последней полосе: «Мы исполним все, что лежит у вас на сердце». И совсем крошечными буквами приписка: «Даже самое грязное». Вот только фокус заключался в том, что к тому времени, как наши клиенты вступали на тропинку первого ландшафта, сердце их делалось чисто и невинно, как дитя после купели. Потому что главное и единственное чудо находилось в подвале. Сейчас, извините...
Айстен потянулся к стойке, налил себе воды из пластиковой бутылки и, аккуратно придерживая на лице шарф, завел под него край стакана. Несколько секунд слышно было, как он пьет – громкими, натужными глотками – и как нетерпеливо ерзает за перегородкой следователь.
– Вы замучили меня. Я не привык так много говорить.
– Это неправда. В институте вам приходилось выступать с докладами.
– Да... Сколько лет назад? Так вот, уже тогда я изучал свойства лабиринтов, параллельно с моей основной темой. Скорее, хобби, но я всегда чувствовал, в этом что-то есть. Я даже построил один у себя дома – зеркальный, и он действовал, хотя и не так сильно, как более поздние, да и сделан был наобум. Но я узнал главное: любой лабиринт способен накапливать то, что попадает в него извне. Свет, звук, чувства, мысли – в общем, любую физическую или психическую энергию, от самой грубой до самой тонкой. Стоило прогуляться по нему огорченным или радостным – и все твои волнения, радости и печали оставались на его стенах. А ты выходил холодным и очищенным, точно искупался в проруби. Этот лабиринт очень помогал мне сохранять равновесие духа, но потом, когда случилась беда... вы понимаете, какая... я его разбил.
– Зачем?
– В нем сохранялась вся моя жизнь до того момента... Не хотел, чтобы она попала в чужие руки.
– Продолжайте.
– Я, собственно, к чему рассказываю... В подвале Парадиза располагался лабиринт. Реджинальд сложил его из пустых ящиков по моему чертежу, и на этот раз – по всем правилам, с точным числом поворотов и рассчитанной шириной коридора. Материал в таком деле не столь важен, можно смастерить хоть из бумаги, но дерево – сосна – само по себе податливое и чуткое, работало особенно хорошо. Вытягивало из тела эмоциональную грязь и впитывало ее, словно промокашка. Вместе со светом – а лабиринт полагалось обойти со свечой в руке – отшелушивало весь опыт, раздевало донага, но так осторожно и деликатно, что клиент ничего не замечал, а выходил оттуда, как Адам до грехопадения – не различающим добра и зла. Мы с Реджинальдом так и называли между собой этот подвал – раздевалкой. Ну, а после они предавались всяческим удовольствиям, но не как умудренные судьбой развратники, а точно дети, которых впервые привели на пляж и разрешили построить куличики из песка.
– Значит, все-таки притон, – удовлетворенно хмыкнул следователь.
Айстен скользнул взглядом по перегородке – непроницаема, не рассмотреть человека, не понять, что у того на уме.
– Нельзя ли притушить лампу? Больно.
– Нет. Кто у вас работал?
– Бомжи, уличные шлюхи. Бывало, и сами клиенты заигрывались и решали остаться. Мы им позволяли – во всяком случае, одиноким. Тем, кого никто не стал бы искать.
– Что с ними стало?
– Один погиб, сорвался с каната в лифтовой шахте. Троих мы переселили в вольный город.
– Об этом, пожалуйста, подробнее.
– Да, я как раз к тому подхожу. Но вы же сами спросили про финансирование... Аттракцион Парадиз за пару месяцев сделался чрезвычайно популярен, и цены там установились такие, что клиенты шутили между собой, мол, дешевле слетать в космос. Люди не догадывались, что их обкрадывают. Думали, что их самые смелые чаяния исполнились, тогда как на самом деле те просто напросто сгинули в подвале. Вдобавок, после каждого прохода деревянные стены потели вязкой смолой... этакий эмоционально-чувственный конденсат... и мы собирали ее, собирали в лабиринте мед, который затем продавался буквально на вес золота. И он того стоил, поверьте. Вот так мы за полтора года собрали средства на главный проект.
За перегородкой заурчало, раздался металлический скрежет. Белый луч переместился, наполнив граненый стакан и полупустую бутылку молочным сиянием – неожиданно красивый, простой, но не лишенный изысканности натюрморт. Айстен облегченно вздохнул. Перегородка отъехала в сторону, и длиннопалая рука в замшевой перчатке, не разобрать, мужская или женская, поставила на стойку баночку с янтарной жидкостью, вместо крышки перемотанную лоскутом мешковины.
– Это?


– Да.
– И как оно действует?
– А вы попробуйте. Не бойтесь, это не наркотик. Привыкания не вызовет. Один глоток – и жизнь заиграет для вас небывалыми красками. Не хотите? – обмотанная шарфом нижняя половина лица осталась недвижной, но в глаза просочилась улыбка, окрасив радужку нежно-вкрадчивыми тонами неба. – Всего немного смелости... у наших клиентов она была.
Рука в перчатке выползла снова – изящная и проворная, как ящерица-песчанка. Длинным замшевым языком слизнула баночку, после чего перегородка, проскрежетав, встала на место.
– Вещественное доказательство. Понимаю. Смазать бы вашу технику. Ладно я, но казенные уши стоит поберечь.
– Мои уши не ваша забота, Айстен, – голос обиженно дрогнул, и теперь уже ясно сделалось, что говорит женщина. – Итак, вы скопили необходимые деньги.
– Я спроектировал и построил последний, земляной, лабиринт. Такой, чтобы не просто раздеть подопытного кролика, а вычерпать до донышка. Воспоминания, личность – все. Это было частью эксперимента – выяснить, как много у человека можно отнять и что в результате останется. Мы полагали, что способны, фигурально выражаясь, соскоблить мясо с костей. Оказалось – ошиблись.
– Где помещалась конструкция?
– В пещере. Там целая россыпь лесных пещер. Очень живописное место, неподалеку от нашего лагеря... «Три землянки» он назывался, потому что вначале там было всего три землянки. Одновременно в семидесяти километрах от ***, на месте погорелой деревни, мы заложили вольный город. Не город, на самом деле – бутафорию. Здания-времянки, неровные улицы... просто залили асфальтом бывшие грунтовки. От старого ландшафта только и осталось, что мост над рекой. Старый, никудышный. Все равно на ту сторону почти никто не ходил.
– Они ходили только туда, куда им скажут? – поинтересовалась женщина-следователь, не то насмешливо, не то печально.
– Да. Конечно.
– Прекрасно, далее, – заминка, покашливание, шелест бумаги. – Кроликами стали работники Парадиза?
– Некоторые. Не все, потому что Парадиз остался. Вольный город приходилось кормить – сам он не приносил дохода. Набрали всякую шантрапу... Асоциалов. Тех, кого не жалко. Смертность в городе была довольно высокая, поэтому то и дело приходилось искать новых людей.
– Генрих Айстен, – отчеканила следователь, – за семь лет в экспериментальном поселении, называемом «вольным городом», вы убили шестьсот восемьдесят девять человек, не считая родившихся в городе младенцев.
– Так много? – удивился Айстен. – Извините, я не считал.
– Зато ваш ассистент Реджинальд Рефриджерайтес вел учет. Кто, кроме вас двоих, руководил проектом?
– Руководил я. Реджинальд, как вы сказали, ассистировал. Вначале мы были вдвоем, потом приехала Адели Райт. Но к тому времени все уже шло кувырком...


Адели приехала в «три землянки» поздней весной. В лесу в ту пору распускались ландыши, а свет лился сквозь кроны, мятно-зеленый, искристый, как вино.
На ней были светлые джинсы и белые кроссовки. За плечами – дорожный рюкзак, мягкий и округлый, точно свернутые крылья. К вороту кремовой блузки она приколола цветущую гроздь черемухи, а косы, которые за неполные десять лет стали длиннее и тоньше, обернула три раза вокруг пояса и затянула узлом на животе. Адели побродила по лагерю, среди плоских земляных домиков с травой и молодыми побегами на крышах, выкликая имя Айстена.
Он вышел ей навстречу – лесной человек, пропахший костром и потом, с лицом сверху обветренным, а снизу перемотанным грязной тряпкой.
– Что ж ты так вырядилась, не по-дорожному? – спросил подозрительно. – Будто на свадьбу.
– Черемуха нарядилась в белое, так почему мне нельзя? – возразила Адели.
Пару долгих секунд оба настороженно молчали, а потом она прислонилась к нему, точно к березе усталый путник, и, как дерево укрывает человека ветвями, так и Генрих, волей-неволей опустив руки, неловко обнял Адели.
– Как ты меня нашла?
– Какая разница? Когда ты пропал, я ждала тебя, но не дождалась. Потом старалась забыть, но не получилось. Все эти годы я не могла смотреть на других мужчин, Генрих. Десять лет, как в пустыне. Тоскливо, страшно... Только тени вокруг, ни одного живого взгляда. Не гони меня, Генрих, прошу!
Он отстранился.
– И все-таки, как ты меня нашла?
– Я говорила о тебе с четой Рефриджерайтесов. Им Реджинальд написал, что с тобой случилось и чем вы теперь занимаетесь.
– И чем же?
Адели замялась. Искала следы его улыбки, но напрасно – ни складки на ткани, ни морщинки у глаз. Взгляд пустой и белесый – облака затянули зрачки.
– Вы пытаетесь создать утопию, как Томмазо Кампанелла, – предположила она робко. – Город мечты.
– Вот как, – мрачно сказал Айстен. – Проболтался, значит, бес его возьми. Чтобы черти его в аду за язык подвесили! А заодно и пальцы обломали. Про утопию ты неправильно поняла, или эти чокнутые старики неправильно поняли. Тем лучше. Ступай вон туда, – он махнул рукой в направлении ближайшей землянки, – забрось вещи. Мне надо поговорить с Реджинальдом, а потом встретимся за обедом. Ну, а после, если не возражаешь, устроим небольшую экскурсию. Увидишь и «город мечты», и лабиринт... может, тогда и поймешь что-нибудь.
– Какой лабиринт?
Но он уже несся прочь – огромными шагами. Адели казалось, что с тех пор, как они не виделись, он вырос как минимум сантиметров на пятнадцать и одновременно сплющился и усох, как вяленый угорь. Точно из того же материала – ничего не убавив и не прибавив – человека вылепили заново. Когда-то она запросто прижималась щекой к его щеке, а сейчас лбом едва ли доставала до плеча.
По мшистой лестнице Адели спустилась внутрь землянки – будто в глубокое озеро нырнула. Звуки, свет – водянистые, приглушенные. Мутное, как бычий пузырь, окно под самым потолком, а за стенами – толща глины, камней, красного лесного песка. Не давит, а баюкает, умиротворяет, гипнотизирует.
– Из праха ты взят и в прах вернешься, – произнес вдруг возникший рядом Айстен. – Земля – самая привычная и естественная для Адама стихия. Чувствуешь ее вибрации? Они, как нож, обрезают с души и тела ненужное. Мы, подобно нарциссам, стремимся поднять головы над землей, но самое главное в нас – наша человеческая суть – все равно прячется в луковице.
Адели растерянно огляделась. Нищая обстановка. Узкая койка застелена куском полотна. Рядом бельевой шкафчик в потеках ароматной смолы. Чуть далее – металлические стол и стул. Оцинкованное ведро в углу. Над ним, подвешенный на крюк, огнетушитель.
– Располагайся, – пригласил Айстен. – Это моя комната. Поживешь пока здесь, а я переберусь в кабинет. Мне надо быть поближе к вольному городу. Два дня назад там случилась неприятность.
– Генрих... – она, точно маленькая девочка у рождественской елки, встала на цыпочки, потянулась ладонями к его лицу, – здесь хватит места для двоих.
Ее пальцы изготовились сорвать повязку, но Айстен отшатнулся. С силой ударил Адели по руке.
– Не смей.
– Генрих, послушай. Я семь лет изучала медицину и знаю, что хаскалин вызывает галлюцинации, но не физические уродства. Зачем ты носишь это?
– Тебя не касается, – огрызнулся Айстен. – Не суди о вещах, в которых ничего не смыслишь, – он взглянул на нее, растерянную, испуганную его вспышкой, и слегка смягчился. – Ладно, пойдем наверх. Проголодалась?
Обедали втроем на открытом воздухе, в неумело выстроганной из пахучей сосны беседке. Вероятно, летом ее оплетал дикий вьюн, а сейчас во все стороны торчали голые палки.
Простая еда замечательно утоляла голод, но сытостью не угнетала чувства. Щавелевая похлебка, хлеб, козий сыр. Щепотка солнца вместо соли – и мир опять обретает краски.
Реджинальда Рефриджерайтеса Адели помнила диковатым подростком, в меру любопытным, лживым и неряшливым. Фанатично преданным Генриху. Одному Богу ведомо, что этих двоих объединяло. Слишком разными они были для дружбы, далекими друг от друга, как Марс от Юпитера – и по возрасту, и по уму. Однако, сколько Адели знала Генриха, мальчишка Рефриджерайтесов то и дело забегал к нему после школы. Крутился огненной белкой среди зеркал, рассказывал небылицы, читал, забравшись с ногами на диван, под сенью голубого торшера.
К столу Реджинальд вышел злым и слегка помятым. Адели тотчас отметила, что он изменился к худшему. Точно все неприятное в его чертах расцвело, а хорошее, наоборот, ушло в тень. Открытое, детское выражение уступило место нервной мимике, и раздираемое постоянным движением лицо обратилось в маску, почти такую же непроницаемую, как шарф Айстена. Реджинальд то кусал губы, то хмурился, то усмехался уголком рта. Вдобавок у него появилась манера тянуть гласные, закатывая глаза и размахивая руками – как если бы слова застревали на языке и вынужденную немоту он компенсировал жестами.
За обедом и Айстен, и Адели молчали, зато Рефриджерайтес говорил за троих. Причем нес всякий вздор: о лихорадке, о разнесчастном местном климате, о каком-то «псе шелудивом, который в прошлой жизни спал под мостом и расплодил на себе столько вшей – аж гниды висели гроздьями. Чесался ежесекундно, что твоя мартышка в зоопарке. Там себя поскребет, здесь... На каждой руке – расчесы до локтя. Вот и случилось так, что выскреб советчика. Насекомых-то мы ему потравили, да от привычки не отмыть». И все в таком духе. Даже Айстен, который был, в общем-то, рад теме для разговора, заметил, что его помощник ведет себя неприлично.
– О ком это он? – спросила Адели, когда ассистент, нагрузившись грязными тарелками, поплелся к ручью. – Чудные фантазии у Реджинальда, – она поискала тряпку, чтобы стереть со стола, но не нашла. Да и незачем оказалось: на скатерть уже начали садиться птицы и, не страшась людей, принялись терзать недоеденный кусок сыра и подбирать хлебные крошки.
– Увы, не фантазии, – мрачно сказал Айстен. – Один из наших подопечных утопил в реке советчика, и теперь мы не можем его контролировать. По идее, он должен действовать по внушенной программе, но что будет на самом деле, ни я, ни Реджинальд не знаем. Парень исчез, мы его не видим. Хотя вероятность, что он покинет город, невелика, а если и да, то далеко не уйдет. Сгинет где-нибудь или волкам на зуб попадется. Он чист и глуп, как новорожденный.
– Какие волки, Генрих? – поразилась Адели. – Кто кого утопил?
– Советчик – это такой маленький гаджет. Крепится над ухом наподобие слухового аппарата и позволяет отдавать человеку команды на расстоянии. Одновременно транслирует картинку – в него вмонтирована камера. Иначе говоря, осуществляет управление и слежение. А звери тут всякие водятся, и волки в том числе. Только к лагерю не подходят, после того как Реджинальд застрелил двоих щенков.
– Генрих, ты смеешься? – Адели не поверила своим ушам. – Вы управляете людьми с помощью каких-то гаджетов?
– Они не люди, – возразил Айстен. – Человек – это тот, кто обладает свободой воли. А эти – марионетки, паяцы на веревочках. Да ты сама сейчас увидишь. Дружок, ты когда-нибудь бывала в божественной канцелярии? Хочешь взглянуть, как там и что?
– Не богохульствуй!
– Вот как? Извини, я пошутил.
Он сунул руки в карманы и, повернувшись к Адели спиной, зашагал прочь. Покорная, словно тень, она скользнула за ним.
«Дружок», – он сказал, как раньше, как годы назад. Точно пространство между ними потеплело.
«Божественная канцелярия» оказалась такой же тесной, как и спальня, комнаткой и еще более пустой. Монитор на столе, а под столом – натужно гудящий ASUS. Полка с парой колонок и книгами в засаленных до неприличия переплетах. На земляном полу – грязный матрас.
Айстен пошевелил мышку, и компьютер вышел из режима stand-by. На экране возникла мутная – словно процеженная сквозь воду – сценка. Старик и девчушка лет пятнадцати, оба в резиновых плащах и калошах. Как будто под дождем, впрочем, из-за помех погоды было не разобрать. Мужчина что-то быстро говорил, то и дело тыча девушку в грудь острым пальцем – с такой силой, что бедняжка вскрикивала от боли. Однако не уходила. Стояла, опустив голову, и жидкие блики струились по ее русалочьим волосам.
– Знаешь, чем они отличаются от нас с тобой? От нормальных homo sapiens? Обычные люди повинуются своим желаниям. У этих – желаний нет.
Адели не ответила. Она смотрела то на Айстена, то на невольных актеров, представляя, как день за днем он принуждает их разыгрывать одну и ту же – его собственную – трагедию, и думала, что уколы пальцем на самом деле предназначались ей. Ее он осуждал – не старик, а Генрих – за то, что бросила в беде, не побежала следом. Потому что если любишь, то побежишь – сразу, а не через десять лет. А еще думала, что все можно поправить, если не так, то иначе – ведь не существует в природе такого льда, который нельзя растопить прикосновением руки – и что, освободив Генриха, она одновременно вызволит из неволи пленников странного города.
Так что цели у Адели были самые благородные, а в том, что благими намерениями традиционно вымощены все дороги в ад, право же, нет ее вины. Так устроен мир.


Продолжение следует...