Вольный город Парадиз продолжение

Глава 4

Не тотчас Феликс понял, что город остался позади. Грунтовая дорога превратилась в бархатную от молодой зелени тропинку – должно быть, с самой зимы по ней никто не ходил. По сторонам сперва тянулся лес – темный, еловый, потом светлый, березовый. Золотые лютиковые кочки и овражки, устланные лиловыми звездами медуницы. Затем длинная вырубка – изумрудная дымка над черными от ливней пнями. После вырубки началась дубовая роща, и тропинка совсем потерялась, пересеченная узловатыми корнями. Один раз Феликс чуть не столкнулся с диким кабаном, поджарым и огромным, как бульдозер. Опасливо обогнул животное и, съехав юзом по скользкому склону, вброд пересек мелкую речку. Переночевал в ложбинке, на подстилке из сухого мха. Гулкая весенняя ночь выстудила его до костей, заморочила уханьем и воем, а щедрое утро согрело и напоило водой из лесного ключа.
Наконец, деревья расступились. По обе стороны дороги открылось поле – кое-где распаханное, блестевшее жирными комьями, кое-где плотное, в желтовато-бурых кустиках травы, из-под которых лишь изредка выбивались упругие стебли. Он жадно вдохнул солнечный воздух. Земля благоухала дождем, со стороны леса тянуло острой свежестью. Откуда-то ветер доносил запах гари. Феликс улыбнулся, потер глаза, снял мокрые башмаки и, связав их шнурками, перекинул через плечо.


Ему нравилось идти босиком. Нравился горьковатый дух свободы, прельщали легкость и тишина, в которой, словно тени листьев в пруду, нет-нет да и проплывали мимолетные воспоминания.
Феликс не покинул опостылевший город, не убежал, а только оставил его на время, чтобы увидеть, так ли живут люди, как привык жить он. Совсем недалеко забрался, но уже понял – не так. Его пока не волновали вопросы, где лучше и почему в городе все устроено иначе, чем здесь. Он просто любовался весной и раздольем, восторженно впитывая в себя новую, незнакомую жизнь. Вроде и сам не ведал, куда шел, но не путался, не мялся на развилках, а сворачивал уверенно – целеустремленный, как летящая к гнезду птица.
У обрыва Феликс остановился. Под ним, точно бриллианты в зеленом футляре, сверкали в прямых лучах беленые домики какой-то деревушки. Слева вилась по отвесному склону узкая тропинка. Справа огромные валуны, громоздясь друг на друга, сбегали в долину наподобие гигантских ступеней. А над всем этим парили мягкие, словно каша, клочья тумана – вкусная солнечная овсянка, размазанная по синей тарелке неба. Склон выглядел опасным, а тропинка – скользкой и тонкой, как конский волос. Можно было повернуть назад, но любопытство тянуло вниз, к людям. Вдобавок от голода подвело живот.


Вероятно, летом беззаботные селяне спускались в долину играючи, но сейчас размокшая почва оплывала, а трава, за которую Феликс в отчаянии хватался, вырывалась с корнем. Не удержавшись на ногах, он упал и съехал под откос вместе с большим пластом земли. Мелкие камни и комья грязи катились ему вслед. Весь перемазанный в глине, босой и в разодранной рубахе, но ничуть не обескураженный, Феликс направился к деревне. Ботинки он обронил при спуске, куртку тоже. Проведенная в лесу ночь давала о себе знать – в легких ворочался кашель.
Феликс дивился всему: как затейливо подстрижены кусты, как одеваются девушки, как проворны и беззаботны ребятишки, как ловко нанизаны ласточки на провода – словно крупные агатовые бусины на шелковую нитку. Но самым невероятным казалось то, что люди вокруг работали. Копали грядки, выпалывали бледные майские сорняки. Один чинил забор, другой поправлял теплицу.
В городе только женщины занимались ручным трудом – готовили, стирали, шили. Мужчины, напротив, большую часть времени болтались без дела. Каким серым, пустым, пропитанным скукой, словно чулан паутиной, увиделся Феликсу его Парадиз!
Он вглядывался в печальные, задумчивые или радостные лица домов, желая угадать по ним историю их владельцев. Они такие разные, эти домики. Вон тот, с островерхой крышей, новенький, с иголочки, должно быть, недавно выстроен. Черепица будто смазана маслом, штукатурка – ярче снега. Резные наличники в завитках не успели потемнеть от непогоды. У другого терраска увита диким виноградом и в окнах второго этажа – разноцветные стекла. Видно, счастливых людей приютил. А этот совсем покосился, не знает, на какой бок упасть, и участок зарос бурьяном до самого крыльца. Не иначе больны хозяева, одряхлели или бьются в нужде.
– Ах-ха-хах, блудный сын возвращается, – проскрипел сзади неприятный старческий голос. – Явился раздувать пепелище? Поздно, милый.
Феликс испуганно обернулся. Из-за плетеной ограды блестели любопытные стекла очков и сморщенная черепашья рука грозила узловатым пальцем. Невольно он сравнил бабку с героиней своих снов, женщиной в косынке, – могла ли она так постареть? – и решил, что нет, не могла.
– Это вы мне? – спросил почтительно, не желая ее злить.
– Тебе, тебе, – проскрежетала старуха. – Ты ведь Феликс Лооп? Глаза слабые стали, не обозналась?
– Я Феликс, – согласился он. – Только вас не знаю.
Фамилия Лооп звучала странно-знакомо, хотя он мог поклясться, что никогда ее не носил – всегда звался просто Феликсом.
– Как же, не знает он! Соседку да не признал. Я тебя еще вот таким видела, – она, вероятно, показала, каким, но за оградой было не видать. – Тебя тут уже не много, кто помнит, из самых близких. Рамштайны в *** уехали, Марайка померла. А мать твоя, царствие ей небесное, уж как тосковала, как вас обоих ждала, тебя и сестру твою – да так и упокоилась, не повидав.
– У меня нет матери, – возразил Феликс, – только Миранда и тетя Лу, вот и вся семья. Да, еще Ежик, но он умрет до осени.
Он никак не мог уразуметь, о чем говорит эта чудачка, но вспомнил, что у людей к старости нередко слабеет рассудок. Должно быть, ее дети бросили, вот и помешалась, бедолага, толкует теперь всякому об одном и том же. А то и в самом деле с кем-то его спутала.
– Кто такая Миранда? – подозрительно спросила старуха, но Феликс уже прибавил шагу.
«Недобрая вышла встреча, – размышлял с легкой досадой. – И что бабка голову морочила? Чем сказки рассказывать Бог знает про кого, лучше бы угостила хлебом и дала умыться. Складно здесь люди живут, а сердцем – нехорошие».
Однако скоро он успокоился и вернулся к прежнему занятию.
«А это что за сказочная избушка? Пряничный домик – так бы и облизал сверху донизу. – Феликс и сам недоумевал, откуда взялось такое желание. Темные бревна, перильца в ржавых пятнах, соломенная крыша, вся лохматая и кое-где провалившаяся. Ничего леденцового, сладкого, а вот защипало на языке, точно от карамели, аж слюна накопилась во рту, да сердце забилось часто-часто. – Удивительный он... только запущенный очень. Его бы покрасить заново, да верх залатать – и лучше не надо».
Подумал и прошел мимо. Вдруг его словно крапивой обожгло. Феликс остановился. Вернулся назад. Побрел медленно вдоль забора, от которого и не осталось почти ничего – пара завалившихся кольев да обглоданных сыростью поперечин. Два тополя у калитки. Жестяная цапля у крыльца и флюгер-петушок на длинном шесте. Здесь, посреди газона, паслись гуси, вытягивая плоские носы, щипали траву, а чуть поодаль стояла хозяйка и кидала им корм.
Феликс так замечтался, что чуть не увидел ее облокотившийся на перила силуэт. Уже проступал тот сквозь студенистую пелену солнца, готовый материализоваться. Ветер трепал ситцевую косынку, расправляя уголки, разворачивая их, как лепестки тюльпанов. Мираж. Туманное свечение прошлого.
«Явился раздувать пепелище? Поздно, милый».
Оставленные дома похожи на непрочитанные письма. Такие же молчаливые и бесправные, отвергнутые теми, кого призваны оберегать. Сквозь их стены и буквы, выцветшие листки и лохмотья пожелтевших обоев просвечивает дряхлость.
Они мизантропы, потому что не могут простить людям их пренебрежения. Только перед хозяином – или адресатом – готовы распахнуться во всей красоте самых укромных закоулков и строк, приютить, убаюкать, подарить тепло. Дома и письма – точно преданные собаки – умеют ждать.
Словно в трансе, Феликс обходил вкусный домик – комнату за комнатой – и в каждой находил крохотную частичку своей памяти. Пузатый самовар – давно ли они с сестрой выносили его во двор и разжигали длинной лучиной, а потом кидали в трубу еловые шишки? Эмалированная кружка с корабликом на боку – в нее наливался янтарный чай. Пах ягодами и летом, утолял жажду или смягчал хрипоту. Глотнуть бы его сейчас. Феликс прижал обе ладони к груди и тяжело закашлялся.
Кухонное полотенце. Он как наяву видел большие красные руки, которые тщательно и неторопливо вытирали одна другую – сдобные руки, перепачканные мукой, загрубевшие от домашней работы и все-таки ласковые, проворные, как рыбы, и легкие, точно крылья бабочки.
Зеркало в прихожей – мутное и надколотое. Зеленое, как осенний пруд. Вешалка в три крючка, а под ней – пара растоптанных ботинок. Мужские. Феликс примерил – годятся, не жмут. Не очень удобные, видно, отвыкли от человеческих ног, обрели свободу выступов и углов, и все равно лучше в них, чем босиком.
Пыльные занавески на окнах – правда ли это было или ему кажется, как, прячась от гостей, он заворачивался в них? Неужели и он когда-то играл? Был маленьким? Как же он мог забыть? В этом доме прошло его детство.
Кое-как застеленная кровать – одеяло скомкано, вздымается горкой, точно под ним кто-то лежит, скорчившись,– ребенок или усохшая мумия взрослого? Феликса прошиб холодный пот, он и сам не мог бы сказать – отчего... гадливость, страх, лихорадка, ощущение простуды во всем теле...
На тумбочке – расческа с застрявшими между зубьями седыми волосами. Боясь прикоснуться к постели, он обошел ее кругом. Маленькая фотокарточка на стене выгорела и увяла, так что не разберешь, цветная она или черно-белая. Но людей Феликс узнал. Большеглазый субтильный подросток с торчащими во все стороны вихрами, загорелый и с удочкой в руке – он сам. Хмурый, как любой мальчишка, которого заставили фотографироваться с младшей сестрой. Рядом смеющаяся девочка, на голову ниже, в темном сарафане, показывает мелкие, как у зверька, зубы – причем переднего резца недостает. Миранда? Нет... Лара. Водянистый фон: ветки с бледными листьями. Простая деревянная рамка.
Он потянулся за снимком, но отчего-то потерял равновесие и, пошатнувшись, присел на кровать. Хотелось лечь и закрыть глаза. Жар наплывал волной. Дыхание прерывалось, каждый вдох получался натужным и хриплым, как будто последним. Его память словно раскололась надвое. На одной стороне – только что обретенный дом, детство, старая фотография. На другой – город Парадиз, а в нем Изабель, Миранда, тетя Лу, Лара, которая из сестры почему-то обратилась в невесту: невероятное, если подумать, превращение. А между этими двумя вселенными, точно река между берегами, – разлом, узкий черный ров, наполненный ужасом.
Вогнутые земляные стены, давящий каменный полок – он не видит, но чувствует тонны и тонны глины, камней и земли над головой. Вонючий смолистый факел в руке, который вот-вот подожжет Феликсу волосы, но бессилен разогнать мрак. Бесконечные извивы коридора и ветер, протянутый мириадами невидимых нитей от стены к стене. Застывший, как желе, ветер, который и в неподвижности, а может быть, именно своей неподвижностью, вытягивает мысли, разбирает по кубикам разум, истончает душу до льняного волокна. Больно так, что нет сил кричать.
Мука длится бесконечно, а потом вдруг растекается по полу маленьким озерцом. Вода блестит странно и пахнет странно. Усталые пальцы разжимаются, факел падает, оранжевой уточкой ныряя в подземное озеро. Нефть – а теперь уже ясно, что там нефть, а не вода – вспыхивает. Яростный столб огня. Затем пространство и время круто изгибаются, делая петлю.
Время от времени Феликс приходил в себя и понимал, что лежит в постели, кутаясь в одеяло, и что он – мокрый с ног до головы, кашляет и трясется, как щенок под проливным дождем. На потолке – целый сад паутины. По углам хоронятся горячечные тени, скалятся, как черти в аду, норовят укусить за пятки. Как ни повернешься – больно и душно.
«Я умираю, – шепнул Феликс неизвестно откуда взявшейся соседке. – У меня воспаление легких. Это не лечится. Даже если сумею вернуться в город – а я не сумею, – все равно мне никто не поможет». Ему сделалось так жалко себя, распластанного на смертном одре своей матери, так муторно и жутко, что по щекам покатились слезы.
Соседка охнула и, распахнув окно, громко кого-то позвала. Он почувствовал, как чьи-то руки подхватили его и понесли. В суматохе – вперед ногами. Неужели он уже мертвый? Качнулись висячие сады над кроватью, и на щеку ему спикировал мохнатый паук.
Неделю, а может, и больше Феликс провалялся в бреду на раскладушке, застеленной хрустящим бельем – таким чистым, что глазам становилось горячо от его белизны. Глотал удивительные таблетки, от которых спадал жар и прояснялась душа, и позволял делать себе уколы. Удивленно щурился на электрическую лампочку под потолком и бормотал, что «где-то когда-то уже видел такую штуку». Соседка выхаживала его, как могла. Отчитывала молитвами, отпаивала молоком и куриным бульоном, а в минуты просветления выспрашивала, где он пропадал, да как, да что с ним случилось. Он не умел объяснить. Отсюда, из прозаической и уютной деревушки-под-обрывом, город Парадиз казался миражом, иллюзией, местом, которого не может быть.
Иногда старуха рассказывала о его семье. Как мать одна растила их с сестрой, считала каждый цент – сама ходила в рубище, чтобы только их одеть. Отец, негодяй, бросил детей, совсем маленьких. Как переживала Клара за непутевого сына, за него, Феликса, а он – хоть бы строчку ей написал. Хотя бы дал знать, что жив. Она от рака умирала, мучилась страшно, а все его звала...
Вспоминала, как пропала сестра. Лара, девчонка совсем, а красавица – взрослые парни на нее заглядывались. И будто сглазил кто – ушла с утра в школу, да и не вернулась.
– Много, милый, лихих людей на свете, – говорила добрая женщина. – Должно попользовался кто и убил. Так бедняжку и не отыскали. Грех-то какой. Могилки – и той не осталось от человека.
Феликс приподнялся на локте.
– Она жива. Точно знаю, я ее видел.
Старуха удивилась, не поверила. Пощупала холодными пальцами его лоб.
– Бредишь, милый. Где же она, по-твоему? Где видал?
Приходили другие соседи, которых он не помнил или не знал, и спрашивали о Ларе.
– За полем, за лесом, – бормотал Феликс. – Не знаю где.
Безумие черными языками выплескивалось из рва, грозило слизнуть в беспамятство.
– Есть такой город, Парадиз. Далеко, целый день пути. Не могу сказать где, – он изо всех сил цеплялся за скудные воспоминания, пытаясь удержаться на краю. – Не знаю!
Его оставили в покое.
Болезнь постепенно отступала и, в конце концов, покинула ослабевшее тело, оставив – как прощальный подарок – редкий глухой кашель. К концу второй недели Феликс смог самостоятельно побриться, поглядывая в тускло-желтое зеркало над эмалированной раковиной, и умыться теплой водой. Правда, вся процедура потребовала столько сил, что, едва завершив ее, он свалился, задыхаясь, на кровать.
Понемногу Феликс начал вставать и выбираться на солнечный дворик – погреться. «Солнце изгоняет любую дрянь», – внушала ему соседка. Рядом, привязанная за колышек, паслась старухина рыжая коза с кистями на шее.
«Это чудо, – думал он, полусидя в раскладном стуле и нежась в горячих лучах. – Чудо меня спасло. А может, случай или провидение. Как ни назови... Но кабы не особое мое счастье, лежать мне сейчас под мостом, на дне реки. А всех остальных – кто спасет? Лара, моя сестра... Какая глупость, я чуть на ней не женился. Тетя Лу. А вдруг и ей, как мне, помогли бы уколы? Миранда... Умница, труженица... Как бы я без нее? В Парадизе не всякий выживает, и если я выживал до сих пор, то лишь благодаря ей. Она меня обстирывала, кормила. Лечила, когда хворал. А кто я ей и кто она мне на самом деле? Как все перепуталось».
Мысли текли вяло, сонно, и не сразу он вспомнил про Изабель, а вспомнив, устыдился. Каким дураком он выставлял себя перед ней! А любовь – чем она была? Подлинной или нашептанной? Оболваненный, обворованный, подвешенный на ниточку, как тряпичная кукла – мог ли он любить?
Настал день, когда Феликс, как был, налегке, собрался в путь. Старуха и коза вышли его провожать.
– Куда ты? – качала головой соседка. – Дом тебе от матери остался, он твой – живи. Здоровьем ты слабоват, зато молод. Будешь работать, поправишь хозяйство.
– Я вернусь, – сказал он искренне. – Обязательно вернусь и буду жить в этом доме. Но мне надо кое-что сделать... Помочь одним людям, которые сейчас в беде. И если получится – я приведу с собой Лару.
Почти насильно старуха впихнула ему в руки теплый свитер и кулек с пирожками.
– Только легче стало, так голый собрался разгуливать, – проворчала, качая головой. – Сляжешь опять.
– Не слягу, – улыбнулся Феликс и неловко обнял ее, как некогда – кажется, совсем недавно – тетю Лу. – Теперь-то я не простыну, спасибо вам.
И правда, на дворе уже догорел май, и ночи стали теплее.

Продолжение следует...