Габи плачет

​​​​На залитой солнцем терраске царил уютный беспорядок. Повсюду валялись старые газеты, краски и кисточки, желуди, несъедобные каштаны и листки разноцветной бумаги. Вкусно пахло печеными яблоками. За столиком в углу сидел шестилетний мальчик с зелеными глазами и вырезал из фольги серебряные звезды, которые наклеивал на большой кулек из плотного картона. Бабушка наполнит его подарками и сладостями - может быть, даже испечет для внука его любимое печенье и навертит леденцов из жженого сахара - а верх кулька завяжет тряпочкой. Весь первый школьный день Габи будет ходить с ним в обнимку, познакомится с учительницей, сфотографируется на школьном дворе, а потом придет домой - счастливый и взволнованный - откроет кулек и достанет подарки. А пока мальчик украшал его аппликациями, отчего тот становился похожим на рождественскую елку - болотного цвета конус, осыпанный золотой и серебряной мишурой.
  На самом деле глаза у Габи были не зеленые, а карие, и сам он, чернявый и рыхловатый, казался похожим на бабушкину сдобную булочку, слегка подгорелую. Но внутренне мальчик видел себя не таким, как показывало ему зеркало, а высоким и худым по-гарри-поттерски, с колдовским сверкающим взглядом. Волшебство всегда зеленого цвета, так говорила бабушка, а уж она-то знала толк в подобных вещах. Она все знала и умела: варить, печь, собирать грибы, вырастить в огороде морковку - огромную, будто морское чудище с двумя хвостами, рассказать сказку, взбить перины так, что Габи тонул в них, как в сугробах. Все бабушки немного колдуньи - как правило, добрые.
  Габи тоже многое умел своими зелеными глазами. Например, мог взглядом обратить простую ворону в жар-птицу. Не то чтобы та и в самом деле превращалась - но ее черное оперение одевалось такой радужной солнечной кисеей, что ему позавидовал бы любой павлин, а над головой, подобно короне, распускался золотой венчик. А еще взрослые любили брать Габи с собой на рыбалку, потому что в его присутствии даже в мелкой, наполовину затянутой травой речке начинали клевать лещи, а дядя Ханс как-то поймал в запруде настоящего сома - огромного и склизкого, точно замшелая коряга.
  Итак, бабушка крутилась у плиты, а Габи, высунув кончик языка и сосредоточенно пыхтя, обклеивал звездами кулек. Ничто не предвещало беды, когда у дома на подъездной дорожке затормозил синий фольксваген. Мальчик поднял голову и недоверчиво прищурился. На таком автомобиле обычно приезжала мама и привозила сыну игрушки, которые бились или ломались, стоило уронить их на пол, и конфеты в ядовито хрустящих обертках. Мальчик из вежливости разворачивал их и клал в рот, и они там превращались в нечто противно-липкое. Но сейчас мама приехала не одна. Следом за ней из фольксвагена вылез очкастый незнакомый мужчина и, проскрипев ступенями, ввалился на терраску. У незнакомца были рыжие усы и волосы, а еще пальцы - толстые и липкие, как мамины конфеты. Он подержался за косяк двери, похлопал ладонью по столу, дотронулся до буфета - и все запачкал. И это после того, как бабушка вчера полдня убиралась. Габи рассердился:
  - У тебя руки грязные!
  Несколько секунд мужчина и ребенок неприязненно смотрели друг на друга. Потом взрослый демонстративно сунул руки в карманы, а мальчик обиженно вздохнул и принялся клочком бумаги оттирать темное пятно со стола. Не оттер - только больше размазал.
  - Это твой папа, Габриэль, - сказала мама, и на щеках у нее выступили яркие пятна. - Поздоровайся, - и тревожно заглянула мужчине в лицо. - Густав.


  "Не правда, - хотелось закричать Габи. - Папы такими не бывают!" Он знал нескольких ребят, у которых были отцы. Ласковые или строгие, любящие пропустить кружечку пива в кнайпе у вокзала, в одежде, пропахшей машинным маслом, деревом или краской - их всех объединяло одно: добродушно-снисходительная, тайная гордость за своих отпрысков. Тот, кого мама назвала Густавом, казался не похожим ни на кого из них. Он держался отчужденно, и на Габи взирал будто с высоты - как на котенка или щенка, который крутится под ногами.
  - Привет, - буркнул мальчик и, прошмыгнув мимо гостя, уцепился за бабушкин подол.
  - Габи, дружок, - шепнула бабушка, наклоняясь к внуку и обдав его ароматом свежей выпечки, - ступай в дом, поиграй.
  Мальчик поплелся в комнату. Достал из-под кровати пластмассовых коров, свиней и лошадок и расставил на ворсистом зеленом коврике. Но ему не игралось. Из-под закрытой двери сочились возбужденные голоса. Габи не понимал, о чем спорят взрослые, но от просительных интонаций мамы, от растерянного бормотания бабушки, от резких, злых фраз Густава ему становилось муторно и страшно.
  - Ты же понимаешь, мама, эта сельская школа, - долетело с терраски, - какое он там получит образование?
  - Хельга, но у нас очень хорошая... - тихо возразила бабушка.
  - Фрау Луис, это дело решенное, - оборвал ее мужской голос, жестко, будто резал хлеб. - Габриэль поедет с нами. У вас нет никаких прав.
  Обычно, находясь в комнате, трудно разобрать то, что говорится на терраске, но последние слова Густава прозвучали неожиданно четко.
  "Поедет с нами"? Габи зажал в кулаке пластмассовую свинку и напрягся, как почуявшее опасность животное.
  - Хельга, пожалуйста. Ты не понимаешь, он...
  - Нет!
  Он молча наблюдал, как бабушка с мамой собирают его вещи в большую клеенчатую сумку - аккуратно сворачивают и укладывают рядами свитера из деревенской шерсти, теплые брюки, а сверху курточку на гусином пуху - и только удивлялся, зачем ему столько теплой одежды? Ведь лето.
  - Ничего дружок, - шептала бабушка, - увидимся в каникулы. Приедешь ко мне на Рождество, договорились? Знаешь, какую елку поставим? До потолка!
  - Не хочу в город, - громко сказал Габи. - Мне надо в школу. Мама, лучше я к тебе на каникулы приеду, а жить буду здесь.
  Рождество казалось чем-то столь далеким от ясного августовского утра, как Марс от Земли, а вот первый день учебы приближался. Габи ни в коем случае не желал его пропустить.
  - Ну, хватит, - Густав легко подхватил сумку и понес в машину. - Пошевеливайся, Хельга.
  Он распахнул дверцу фольксвагена и закинул вещи на заднее сидение.
  - Идем скорее, - поторопила мама. Ее рука, мягкая и влажная, стиснула запястье сына.
  Габи знал, что плакать стыдно, мальчики не плачут - так говорила бабушка, и он думал, что взрослые не плачут тем более. Поэтому крепился изо всех сил. Он видел, как его любимая бабуля стояла у крыльца, как будто чуть-чуть скособочившись, и то и дело отворачивалась и словно что-то невидимое смахивала со щеки. От этого Габи становилось плохо - так плохо, что хотелось сжаться в комок и сделаться совсем крохотным, меньше воробышка - и он совсем забыл про кулек. Вспомнил, когда они уже покинули деревню и мчались по шоссе, мимо разлапистых елок и бледно розовеющих берез, мимо садов и сторожек, мимо ровных желтых полосок овса вперемешку с изумрудно-сочными - клевера. Солнце играло взапуски с облаками, словно легкий, распираемый гелием шар с лампочкой внутри. Габи подумал о своем кульке - ребристом, из плотного картона, украшенном серебряными звездами и золотыми треугольниками - и не то чтобы заплакал, но что-то едкое вдруг наплыло на глаза, и цвета за окном фольксвагена потекли. Это выглядело так, как будто кто-то огромный промокнул тряпкой непросохшую картину, и самые яркие краски впитались - от них остались только блеклые контуры и пятна. Лампочка внутри солнца, мигнув, перегорела, и сам шар отяжелел и запутался в темных вершинах елей. Поля выцвели и потускнели. Мальчик заморгал испуганно, съежился и притих, вцепившись в мамин локоть.
  - Ты что? - удивилась мама. Должно быть, ей стало больно.
  - Забыл кулек, - пискнул Габи. - Мы его с бабушкой вместе сделали.
  - Ничего страшного, сынок. Новый купим. Настоящий.
  - Мой был настоящим, - возразил Габи.
  Наваждение не проходило, и он сказал себе, что эта дорога, и лес, и овсяно-клеверные просторы очень похожи на мамины игрушки - если поломал, то само по себе не склеится. Даже волшебный взгляд не помогает. Мальчик изо всех сил таращился на скучную заоконную картинку, но та не только не чинилась, а наоборот, портилась еще больше. Деревья обратились в тонкие черные трубы, которые швыряли в небо тягучие, как несвежая сметана, сгустки дыма. Трава захирела и покрылась серой скорлупой асфальта. Домам стало тесно под низкими облаками, и они сгорбились по обе стороны шоссе - безликие и усталые, точно вымотанные тяжелой работой люди. Их затянутые толстыми шторами окна подслеповато и злобно щурились. Габи закрыл глаза и не открывал до конца дороги.
  - Габриэль, просыпайся! Мы дома.

Продолжение следует...