Зонтик и его Бабушка

Он был зонтиком.  Обычным зонтиком. Не из тех, что мгновенно раскрывались, как только  нажималась блестящая кнопка, замаскированная на полированной ручке. Те после недолгой игры в беспрекословное подчинение этой самой кнопке начинали капризничать и ломаться, а  он не ломался, не капризничал, хоть и не было в нём торопливой суетливости. Он расправлялся  немного со скрипом, с кажущейся медленностью, но уверенно и с достоинством.

Он был зонтиком. Была у него деревянная ручка, с которой уже сошёл весь лоск полировки. Был у него свой цвет и рисунок. Правда, первый несколько изменился от времени, а второго было почти не видно на фоне первого, но эти обстоятельства не мешали ему отбрасывать от своей упругой поверхности назойливые капли дождя. Были у него спицы, с которых временами соскакивали заклёпки, удерживающие натянутую ткань. И была у него бабушка, которая терпеливо вправляла на место сорвавшиеся заклёпки ловкими руками в сеточках морщин,  которая каждый день выводила его на прогулку, привычным движением раскрывала его в те моменты, когда порывы ветра становились холодны и резки, когда солнечные лучи были чересчур ярки, ну и, разумеется,  при  появлении  первых капель дождя —  редких или частых, но невыносимо приставучих.  Когда  же шёл сильный дождь, бабушка  без особой надобности на улицу не выходила. Недавно  внуки подарили бабушке новый зонтик — тот, который с кнопкой и яркой, сочной расцветкой.  Бабушка иногда снимала подарок с полочки в коридоре,  стирала пыль, расчехляла, с некоторой опаской нажимала на кнопку,  любовалась причудливым узором развернувшегося полотнища, улыбалась и шептала разные ласковые словечки вроде «вот ведь чудушки — что учудили!..», затем закрывала, зачехляла, убирала «эту красоту» обратно на полочку.  А потом повязывала платок, надевала калоши, снимала с гвоздя старый зонтик и шла гулять — разумеется, глянув перед этим в окошко.

Он был зонтиком.  Обычным зонтиком. Он не боялся ни резких порывов ветра,  ни чересчур жарких лучей солнца, изрядно обесцветивших  его некогда яркую и узорчатую ткань, ни  дождей — кратковременных и напористых или зятяжных  и  невозмутимо холодных. Он мог противостоять много чему. И он очень любил свою бабушку. Любил её  прохладную руку,  крепко вцепившуюся в древко — он  в эти моменты чувствовал себя  флагом, почти знаменем.  Любил её крепкие пальцы, колдовавшие у концов спиц — он при этом довольно поскрипывал.  Любил её седые букли, торчащие из-под  платка, которые он так стремился защитить от любого дуновения, словно боялся, что их унесёт, как пушинки с одуванчика.  Любил её негромкий голос, который напевал какую-то нехитрую мелодию — всегда одну и ту же, а потом вдруг произносил: «Ох, что-то холодает. Пора…». И после этого он послушно закрывался.

А боялся он неумолимо надвигающегося с каждым днём  нескончаемо долгого  отрезка времени, который звался неприятным словом «зима» — когда он должен будет надолго забыться сном на той самой полочке в коридоре,  не зная, а  будет ли новая весна… Они оба хотели верить, что будет. Оба — зонтик и его бабушка.