Здравствуй и прощай продолжение

– Счастливый вы человек! Вы говорите «у нас» – а ведь вы, наверное, уже долго живете в Германии.
– Двенадцать лет.
– И все же и сейчас говорите: «у нас». А для меня этого «у нас» нет, осталось только «там». Так вышло. Немногие друзья – они уже не там, жизнь разнесла нас на тысячи километров друг от друга. И может быть, для многих из нас этого «там» уже нет. А появилось ли новое «здесь», может ли оно вообще появиться...
– Может быть, оно появится у наших детей?.. О, извините...
Она положила руку на его руку и посмотрела ему в глаза:
– Я понимаю Вас.
У него перехватило дыхание, горячей волной обдало сердце, он почувствовал, что еще секунда – и у него на глазах появятся слезы, и это может убить все. Сдерживая себя, он тихо сказал:
– Спасибо вам. Наверное, не надо об этом говорить. Может быть, и думать тоже не надо. Или нельзя... – и чтобы подавить в себе это состояние, улыбнулся ей и сказал: – Ну вот видите, пригласил вас пообедать, а обед между тем стынет...
Есть он почти не мог. Спазм сдавил горло.
Некоторое время оба молчали. Он то искоса, то чуть подымая глаза, смотрел на нее – смотрел, думая о том, что он все больше и больше привязывается к этой женщине, что через несколько часов они, скорее всего, расстанутся навсегда, она уйдет из его жизни, оставив ничем не закрываемую пустоту в душе.
Она вдруг повернулась к окну:
– Посмотрите, посмотрите!.. Там, слева! Видите?.. Журавли. Какая красота, какая стройность в полете!.. Какая стройность! Знаете, в детстве меня так притягивал этот полет! Над домом, где мы жили, пролетали журавли. Они летели и этот крик – или... я даже не знаю, как точнее сказать... да, наверное, крик – я всегда думала: почему они кричат, что значит этот крик?..

Я так хотела подняться туда, где они летели. Взлететь, оторваться от того, что притягивает к земле...
–  ...Разрыва опостылевших оков…
– Простите, что вы сказали?..
– Мне вспомнилось одно стихотворение. Там есть эти слова «Разрыв опостылевших оков».
– Разрыв оков... Да, наверное так.
– «Меня всегда притягивали птицы / Их вереницы в дальнем детском сне…» – так оно начинается.
– Их вереницы в... детском.... в дальнем детском сне. Но дальше?.. Как дальше?..

«Меня всегда притягивали птицы
Их вереницы в дальнем детском сне
Их крики на границе небылицы
В закатом окровавленном окне.»
И тайна..».

– М...м... – минутку, я сейчас вспомню...

«…И тайна их бесшумного полета
Разрыва опостылевших оков...
Взлететь бы хоть мечтою из болота
К их силуэтам возле облаков.
О чем кричат?  Что век мой все короче?  
На грани ночи свет звезды колюч...  
Отчаянно печальный плач пророчеств,
К которым навсегда утрачен ключ...
Тоска петлёй и круг мой уже, уже –
Последние прозрения Души...
И птицы...  Уж не те ли это Души,
Которые ушли, ушли, ушли...»


– Какие стихи!.. И как печально! Господи Боже, как печально!.. Птицы – как Души умерших!.. Эти стихи... они ваши?
– Нет, что Вы!.. Я на такое абсолютно не способен. Все мое творчество – научные статьи, пара таких же книг. Эти стихи – моего друга и коллеги. Математика и поэта. А я – увы! – только читатель.
Она посмотрела на часы.
– Нам пора возвращаться. Спасибо вам. Мне было очень приятно.
– Спасибо вам.

Придя в купе, она сказала: «Извините, мне нужно ненадолго выйти» и оставила на столе сумочку. Телефон она из сумочки не достала, и это его немного успокоило.

Когда она вышла, его охватила никогда им прежде с такой силой не испытанная тоска. Было ли это тоской по скрашивающему жизнь тихому домашнему уюту, устроенности быта, милым мелочам, казавшимся ему еще так недавно убийцами творчества, засасывающими человека силой Кориолиса в воронку, из которой ему не выбраться? Было ли это щемящим чувством, что он в свои сорок пять лет, достигнув многого из того, чего хотел добиться, не имеет в этом мире ничего, кроме щекочущих самолюбие фраз («впервые в мировой научной литературе»), завистливого уважения менее удачливых коллег и время от времени – восхищенных взглядов студентов, а чаще студенток – не без тайного желания использовать его, как трамплин.
Если бы его спросили, почему он в свои годы еще не женат, он бы смутился, не зная, что ответить. Иногда он спрашивал об этом себя, но каждый раз, внутренне усмехнувшись, говорил себе, что он, видимо, не создан – или не созрел – для женитьбы, или она не создана для него.

Слыша разговоры коллег об их семьях, об успехах их детей: «Нет, ну ты представляешь, в пять лет – и сочиняет такие стихи!..» или «Мы повели его на прослушивание, и надо же: блестящие музыкальные данные!» – он поздравлял, говорил, что да, замечательно, действительно достойно удивления – ну и все, что говорят в таких случаях, одновременно чувствуя, как это все от него далеко.
Те недолго длящиеся связи, что у него были за годы до его переезда в Германию и потом, не оставили в нем ничего, кроме ощущения какой-то обманутости, хотя встреченные им женщины были недурны собой, далеко не глупы и не притязали ни на замужество, ни даже на просто долговременные отношения. Каждый раз, когда очередная такая связь заканчивалась – почти всегда не по его инициативе – он чувствовал пустоту в душе, разочарование и одновременно облегчение, как если бы освободился от непосильной для него ноши.

Несколько раз, когда он уже работал в Германии, в него влюблялись студентки (он был вообще любим студентами, охотно прощавшими ему и строгость на экзаменах, и ошибки в немецком, и неизгладимый русский акцент), но во всех этих случаях он терялся, не знал, куда ему от этой влюбленности деться, говорил в ответ на признания какие-то тривиальности или пытался отделаться шуткой – и сквозь все это просвечивал страх перед неожиданно свалившимся на него грузом.

Потом, когда он уже был «Professor auf Lebenszeit», он влюбился в свою смуглолицую аспирантку со звучным именем Лара О´Хара – гремучую смесь ирландца и индианки. Она пришла к нему с просьбой о научном руководстве ее, на четверть уже написанной, диссертации и поразила его в первое же знакомство сочетанием глубокого ума, своеобразной красоты и страстности натуры.
Все то время, пока они были вместе, его не оставляло ощущение, что часть его жизни, о которой он раньше думал со смешанным чувством сожаления и легкого стыда, понимая, что ее скорее нет вовсе – эта часть наполнилась содержанием. И все же, когда он был один, он часто спрашивал себя или невидимого собеседника, что будет с этой связью дальше, во что она выльется, как отразится на его жизни.

*Стихи Бориса Кушнера
*Одна из сил инерции,  названа по имени французского ученого Гюстава Кориолиса
*букв. «пожизненный профессор», в отличие от принимаемого на должность  на определенное время